— О новеньком в другой раз,— ответил Панас,— а сегодня давайте со старым разберемся.
— Давай и так,— согласились в зале.
Панас продолжал.
— Некоторым кажется, что вот не пожелали они быть в колхозе, подали заявления об исключении, и все, а оно не так...
— А как же, как? — закричали из зала.
— Не так,— продолжал Панас,— не поверю я этому. Чья-то хитрая очень рука водила вашими руками, когда вы писали свои заявления.
— Свои головы имеем, никто нам не писал!..
— Может, и не писал, так показывал, диктовал и, может, не так, чтобы прийти, стать за плечами и говорить, что писать. Нет. Делали иначе. Вас просто пугали жизнью колхозной, слухи о ней распускали разные, и вы поверили...
— А как же не поверить? Разве неправда?
— Что разве неправда? — спросил Панас.
— А то, что написали в заявлениях.
— Заявления свидетельствуют о том, что многого вы о жизни колхозной не знаете, а еще больше о том, что вас напугали. Я вот перечитаю некоторые заявления.
Вот хотя бы это:
«Так как я еще жизни колхозной не знаю, так прошу и мою семью, жену и детей, из колхоза исключить, как несогласных на колхозную жизнь. Поживем, может, тогда и вступим».
Это Сватовский пишет, таких заявлений много.
Вот другое:
«Как я и моя жена, и дети больные, и не работники в колхозе, так просим исключить».
— Это Обухович... На себя он работал, а как в колхоз, и сам, и жена, и дети больные уже...
— А разве здоровые?
— Может, и больные, я не спорю, но нигде ж не сказано, что больной не должен быть в колхозе, для того, у кого здоровье слабое, будет более легкая работа... Но об этом потом. Вот заявление тетки Урбан. Она пишет:
«Прошу исключить из колхоза, как я все время читаю газетки, а в них написано, что в колхозе религия не удержится, и это уже по нашей церкви видно, а я с этим не согласна, я хочу быть свободной и верить богу, и молиться».
Как будто в колхозе кто-то не позволял бы тетке молиться. А, например, Адам Станкевич совсем о другом пишет: «Прошу исключить меня из членов колхоза, так как я не имею понятия о колхозной жизни и не хочу быть под неволей, а желаю пожить на свободе, как за нее шесть лет боролся, а семья моя все терпела, а теперь дожилась свободы, а нам не хотят дать ни земли, ни коров — ничего».
— Станкевичу кто-то сказал, что в колхозе у него все отнимут.
— Никто мне не говорил...
— Если никто не говорил, так почему же ты, дядька, так думаешь?
Крестьянин не ответил. Панас продолжал:
— Интересное заявление и Шаболтаса: «Прошу исключить из колхоза, потому я не по своей воле пошел, а меня загнали. Когда я спрашивал, что будет, если не пойду, мне Камека сказал, что кто не пойдет, тот, как плетень, будет сброшен с дороги, а теперь, как газетка пишет, что нет насилия, вот я и выписываюсь».
— Этот человек правду написал, что не хочет, а ему не объяснили хорошенько, не ответили на все его вопросы, и этим самым, действительно, могли, как он пишет, загнать в колхоз.
— Так и загнали ж...
— Никто вас не гнал. В колхозе не нужны те, кого загоняют, а те, кто сам идет, а мы не загоняли, а разъясняли вам, что в колхозе жить лучше будет...
— А церковь зачем отнимали? — выкрикнула женщина.
— Сами ж вы постановили забрать ее.
— Са-а-ми?
Потом поднялась с лавки женщина и, махая руками, заговорила:
— Ну, какая ж это жизнь? Отдай все свое, а как же сам тогда? Никто нигде не видел такой жизни, так как же он, который пойдет на такое...
Панас хочет перевести собрание в спокойное русло.
— Давайте по одному говорить будем, а не кричать. Вот, может, дядька что скажет, а потом другой...
— Я решил дома ничего не говорить и не буду,— ответил крестьянин.
— Так, может, вопросы будут? — вставил Камека.
— Моя голова уже не варит, какие я вам вопросы дам?
— Как сказали нам, что сметаны не дадут, вот и напугало нас это.
— А мы все больные, слабые. Сами еще своей семьей кое-как живем, а там кто нам поможет.
Не говорят — кричат. Каждому хочется сказать только свое, и, чтобы его услышали, он кричит, заглушая других. На собрании давно уже никто не сидит. Все поднялись с мест, все столпились впереди, ближе к столу, чтобы самим было слышно и чтобы услышали, когда скажешь сам. Панас понимает, что надо дать высказаться всем желающим, и он спокойно слушает, кое-что записывает на бумажку. В душе у него нарастает желание сказать им, и как можно быстрее о том, что говорят они, только по-иному, так, чтобы достать до сердца и чтобы они сами сказали всю правду, обо всем.
Когда умолкли все крики и на какую-то минуту в хате стало тихо, Панас заговорил.