- Может, к столам с угощением подкатим? - как бы невзначай обронила я, пытаясь отвлечь маму от ненужных мыслей. - Отец Фосс уже готов вознести молитву.
- Хорошо, золотце, но наш разговор еще не закончен. Может, в субботу поужинаешь у меня? Или ты опять встречаешься со своим лилипутом?
- Я приеду в субботу, - пообещала я и, схватив маму за руку, увлекла ее к накрытым столам.
Мы едва не опоздали. Не успело с губ почтенного пастора сорваться слово "аминь", как толпа ринулась на приступ столов с принесенным угощением, подобно орде краснокожих, штурмующих форт первых колонистов. Нет, не подумайте, я вовсе не виню этих достойных людей. Паства протестантской епископальной церкви славится искусной стряпней, и почти каждый, желая щегольнуть своим умением, принес в церковь Спасителя нашего какой-то кулинарный шедевр.
Однако мне в тот вечер было не до обжорства. Днем, в Шарлотте, я имела несчастье отобедать у Буббы, в "Китайском гурмане". Так вот, му-гу-гаи из кукурузной муки грубого помола, и жаркое по-пекински до сих пор тяжким грузом давили на мой несчастный желудок, отвисший, как мне казалось, до самых коленок. И тем не менее, не желая показаться невежливой, я уцепила и положила на свою тарелку одно канапе с кресс-салатом. На пирушках в складчину такая легкая пища - большая редкость, и я была искренне благодарна той славной особе, что принесла эти канапе.
- Как, это все, чем ты собираешься поужинать? - изумилась мама, когда мы сели.
- Тс-с, мамочка, торги начинаются.
- Кто предложит полтора доллара за эти салатницы? - спросил отец Фосс.
- Два доллара, - тут же заявила мама.
- Мамочка, - изумленно спросила я. - Не собираешься же ты выкупать собственный дар?
- А почему бы и нет? - последовал задорный ответ.
Отец Фосс покосился в нашу сторону.
- Мне показалось, или кто-то предложил два пятьдесят? - вопросил он.
- Два пятьдесят! - тут же выкрикнула я. А, какого рожна? В конце концов, Матвею, моему коту, пригодится новая миска для сухого корма.
Мама воздела руку.
- Три доллара!
- Четыре! - крикнула я.
Отец Фосс расплылся до ушей.
- Может быть, кто-нибудь предложит пять?
Я встала. - Десять долларов!
- А как насчет пятнадцати?
Воцарилась гробовая тишина, если не считать презрительного смешка, слетевшего с августейших губ Присциллы Хант. Понятно, мы ведь епископалисты, а не сборище болванов. Что ж, Мотьке придется долго мурлыкать у меня на коленях, чтобы расплатиться со мной за выброшенные на ветер десять баксов.
- Десять долларов - раз, десять долларов - два... Продано - дочери Мозеллы Уиггинс.
Мама просияла.
Я уселась и запустила зубы в канапе, в то время как отец Фосс выставил на торги громоздкий тостер, лучшие дни которого остались в далеком прошлом - должно быть, еще во времена президентства Герберта Гувера.* (* 31-й президент США, 1929-1933).
Как я ни старалась, проглотить откушенный кусок мне не удавалось. Более того, я едва не подавилась.
- В чем дело? - прошипела мама.
Я залпом проглотила полстакана сладкого чая и - о, счастье! злополучный кусок проскользнул в горло.
- В жизни подобной дряни не пробовала, - пожаловалась я. - Хлеб такой жесткий, что им можно гвозди забивать. Да и вместо кресс-салата петрушку подложили. Жулье!
Внезапно мама пребольно лягнула меня ногой в остроносой кожаной туфле.
- Между прочим, Абби, эти канапе приготовила я, - сухо сказала она. Изучение тсонга отнимает такую уйму времени, что готовить мне совершенно некогда. Да и под рукой кроме хлеба с петрушкой ничего другого не оказалось.
- Что?
- Ах да, - спохватилась мама. - Еще у меня было масло. Настоящее масло, Абби. Не маргарин какой-нибудь или другая модная отрава.
- Мама! Что ты изучаешь?
- Ах, вот ты о чем, золотце. Я учу тсонга. Это один из африканских языков, на котором говорит племя, обитающее на юге Африке. Муойо - на их языке означает "здравствуйте". Хотя точное значение этого слова - "жизнь".
Глаза мои полезли на лоб. За сорок восемь лет эта женщина так и не перестала изумлять меня.
- Но с какой стати ты изучаешь африканский язык?
Мама что-то ответила, но в это мгновение меня отвлекла прелюбопытная сцена. Аукцион был в самом разгаре, а на торги только что выставили тошнотворную копию "Звездной ночи", одной из моих любимых картин Ван Гога. Я уже заприметила ее немного раньше, и от души расхохоталась бы, не дави так на мою грудную клетку проглоченные у Буббы яства. Должно быть, какой-то начинающий художник намалевал этот шедевр и преподнес на Рождество одному из своих ни в чем не повинных родственников, а тот целый год ждал подходящего случая, чтобы избавиться от этой мазни. Однако рама фальшивого Ван Гога мне настолько приглянулась, что я еще до начала аукциона приняла решение на нее разориться.
- Тридцать пять долларов, - послышался из глубины зала женский голос.
Я ничуть не комплексую из-за своего роста, поверьте. Однако, даже поднявшись со скамьи и встав на цыпочки, я не разглядела бы особу, пожелавшую выложить столь дикую сумму за фальшивого Ван Гога.
- Мама, кто это? - спросила я.
- По голосу не узнаю, золотце. Должно быть, какая-то пресвитерианка. Они набиты деньгами.
- Сорок пять, - прогудел мужской голос. Похожий на бас этого слизняка, Винсента Дохерти. Ни к одной из конфессий, насколько я знаю, он себя не причисляет, однако в деловых кругах Рок-Хилла слывет довольно крупной шишкой. Когда индейцы племени катавба открыли на Черри-роуд салон для игры в бинго по крупным ставкам, Винсент устроил напротив центр развлечений для взрослых. Не спрашивайте меня, что там творится, но скажу лишь, что городской комитет по ценообразованию и по сей день не может простить, что прошляпил эту сделку.
Меня так и подмывало взобраться на скамью.
- Мама, это Винсент?
- Да, и это даже забавно. Один Винсент торгуется из-за другого.
- Я бы сказала, что одно дерьмо торгуется из-за другого, - уточнила я.
- Пятьдесят, - прогундосила неведомая пресвитерианка.
- Шестьдесят пять, - парировал Слизняк.
- Семьдесят.
- Восемьдесят.
- Девяносто. - Что-то в голосе этой особы подсказало мне, что это ее последняя ставка.