— Хватит, матушка, — поморшился Богумил. — Коли не знал бы, как все было, глядишь, поверил бы, что хвалишь.
— А это уже не важно, — отрезал Иван-царевич. — Важно то, что оба по своей воле согласились, сталбыть, и в дорогу пора собираться. И вот еще что… — он помолчал задумчиво, а потом подмигнул сыну. — Горынычу крылья размять неплохо бы, засиделся он в своей пещере!
От этой новости Богумил просиял. Он схватил ничего не понимающую Лушу за руку и потянул прочь, на ходу выкрикивая:
— Спасибо, отец! Я не подведу! Ой, мы не подведем!
Иван-царевич лишь грустно кивнул, на душе его было неспокойно. А Василиса Премудрая незаметно прошептала вслед сыну материнское благословение, надеясь, что оно сбережет его в пути.
Глава 23. Дань трехглавому змию
Куда понесся Богумил, Луша и без слов поняла — Горыныча обрадовать. Но вот участь девицы покорной ей сразу же не по нраву пришлась. Был бы богатырь умом крепкий, могучий да стойкий — одно дело. Богумил же был скорее удачливым. Особых проблесков разума ведьма у него прежде не замечала, да и не надеялась. На наставника богатырского, Добрыню, тоже мало похож был: тот напоминал огромную нерушимую гору. К Добрыне Никитичу и подойти боязно было, а уж чтобы зла ему желать — и вовсе жизнь свою не ценить. Оттого и видела его Луша лишь разочек, и то издали.
А Богумил — вот он, рядышком бежит. Трижды споткнулся, перепутал повороты, хоть и вырос, как девицы говорили, в Академии, пока матушка его и батюшка уму-разуму недорослей учили. А потом и вовсе лбом в ворота угодил, будто не приметил, что они закрыты. Потирая ушибленную голову, сын Ивана-царевича недовольно буркнул:
— Ты не подумай чего, это отголоски колдовства древнего.
— Ну да, — фыркнула с усмешкой Лукерья. — Еще про порчу расскажи. Глаза богатырю для чего даны? Чтоб в них глядеть да примечать всякое: ворота там, пеньки…
— Тьфу на тебя, — обиделся Богумил. А потом неожиданно рассказал. — Говорю же, колдовство. Маленький я больно шустрый был, нянька моя, чаровница, как она сама говорила, да что-то сомнения меня обуревают, старая да скучная. Днями меня пыталась за книги усадить, а я в окошко — и бегом. Вот и наложила чары, чтоб бегал помедленней, да обо всякое мало-мальски видимое препятствие спотыкался. Пока я кочки да поленца перепрыгивал — она догнать успевала. Сейчас-то уж сошли чары, но случается, нет-нет, да и проявятся.
Луша кивнула. Заколдовать-то нянька его могла, тут спору нет. Была б на ее месте Лукерья, чего покрепче бы придумала. Но вот в то, что они до сих пор проявляются, ведьма не поверила. Скорей уж дело было в том, что Богумил по натуре своей был невнимательным и неловким. И что ей с таким соратником делать? Такой в бою так спасет, что голову другу снесет. Ну и свою может, смотря куда промахнется. Одна надежда на Горыныча.
Трехголовый змей мирно почивал в своей пещере. Нежданные гости, свалившиеся ему прямехонько на выставленное кверху сытое пузо, не то чтобы не обрадовали, скорей даже разозлили.
— Сгинь, нечисть треклятая! — завопил Горыныч, открывая разом все шесть имеющихся глаз.
Луша, которую в пещеру столкнули, не спрося разрешения, с брюха спрыгнула и, на всякий случай, отошла к пологой стене, чтоб змий ее в гневе хвостом али крыльями не зацепил. А Богумил как сидел на Горыныче, так и остался, да еще и рукой помахал, мол, здорова. От такого трехглавый и вовсе рассердился, взревел трубой, выпуская три тонких огненных струи в невозмутимого до этого мгновения богатыря. Подпалил ему штаны на самом подходящем для приключений месте, да так, что Богумил взвыл от обиды, подскочил на ноги и собирался было погрозить другу кулаком, но тот и не думал останавливаться. Пока две головы бодро выдыхали пламя, заставляя богатыря плясать прямо на горынычевом брюхе, третья напевала бодрую песню. Луша не выдержала и звонко засмеялась. Горыныч поперхнулся дымом и уставился на нее тремя парами глаз.
— Лукерья, — хором закричали головы, огромная чешуйчатая туша заворочалась, стряхивая с себя изрядно помятого и основательно подпаленного Богумила.
— И тебе хорошего дня, — засмеялась ведьма.
— Случилось чего? — полюбопытствовала средняя голова.
— Соскучилась, никак, — предположила правая.
— Соскучилась, конечно, — подтвердила Луша. — Ну и наказ ваш выполняю, приглядываю, вот.
Она качнула головой в сторону отплевывающегося Богумила. Пригляд ему точно лишним бы не был: рубаха на богатыре разорвана, на скуле ссадина от неловкого падения. И это он еще в битве не побывал Лукерья озадаченно погрызла нижнюю губу, а потом решила, что одна голова хорошо, а четыре — больше придумают. Села на выпирающий из стены приступочек, да и рассказала Горынычу все, как на духу. Удивительно, но богатырь тоже слушал внимательно, ни разу не перебил. А потом молвил:
— Вон оно как, оказывается… А я-то думал, мой это путь…
— Не мог он твоим быть, — мягко улыбнулась Луша, — не кручинься понапрасну. Двое лишь навье пламя одолеть могут, те, в ком кровь Яги да Кощея течет. Да только мне-то одной не дойти, с вами надежней будет.
— Верно говоришь, — снова хором согласились головы.
А потом зашептались о чем-то, пару раз левая даже боднула среднюю, будто спорили. Когда же закончили, средняя произнесла:
— В таких-то нарядах вы и полпути пройти не сумеете. Меч нужон, да хороший, чтоб от колдовства не гнулся, а не игрушка эта, — голова кивнула на ножны на поясе у Богумила. — Да щит крепкий, чтоб чары любые на себя взял. Чудные вы, будто никогда не видели, как бьются богатыри наши.
— Где взять-то его, меч твой? Да и щита у меня нет, — вздохнул Богумил.
— Есть у меня один… У Ратислава выменял на… Неважно. В общем, туды лезь. Щит тоже там, откуда, не спрашивай.
Богумил спрашивать и не собирался, обрадовался, как дитя сладким пряникам, полез куда-то вглубь пещеры. А Луша крепко так призадумалась. Коли меч Ратислава, с чем же правнук Кощея в путь отправился? Чем же он Василису защитит⁈ Сурово глянула на Горыныча, и тот признался шепотом:
— У него мечей этих, как у девицы бус. Могуч богатырь, из любого камня может кладенец достать, да куда ему столько, рук-то две. Не серчай, не обманул я его, все честь по чести!
— А выменял на что⁈
— Спрашивал он, как в тайную библиотеку пробраться. Вот я и подлетел к наставникам тихохонько, подслушал слова заветные, ему сказал. Только никому не говори.
— Не скажу, — улыбнулась Лукерья. Как ни крути, для Васены старался.
Тут и Богумил подоспел, нарядный, как на ярмарку. Рубаху откопал где-то алую, сапоги с золотыми шпорами, а в руках — тот самый меч и щит с острыми шипами. Горыныч застонал от сдерживаемого смеха, а Лукерья, хихикая, спросила:
— Незаметный ты мой, в лесу-то как прятаться будем? Али думаешь, что звери поверят, что это огромная ягодка бежит?
Богумил смутился, а Горыныч взвыл от смеха. Фыркая и отплевывая сизый дым, змий прохрипел:
— Другую рубаху возьми, там в сундуке много.
— А вот я спросить хотел, — прищурился богатырь. — Откуда они у тебя вообще⁈ Обещал же никого не жрать!
— Тю, — обиделся Горыныч. — Я и не жрал. Подлетал к краешку деревни и грустно так глядел. Мне поначалу девиц тащили, да на кой они мне сдались? Потом дары нести начали, вот тут я обрадовался. Окорока румяные, пироги знатные, пряники, медовуху… Ну и золото, куды без него. А это-то, что в сундуке, тоже притащили, а куда я их? Вот и схоронил, авось, пригодится.
— Так значит, все, что девицы в деревушках про злого трехглавого змия рассказывают, правда? — удивилась Луша. — И все это ты, проголодавшийся бедненький Горыныч?
— Так разве я виноват, что в Академии кормят как цыпленка?