Охваченная гудящим пламенем кровать, скрежеща колесами, свернула в наезженную колею и с грохотом, стреляя во все стороны ярко-золотыми иглами и затмевая предрассветное небо горьким черным чадом, помчалась по звонкой глине вниз, к окутанному бурым туманом мазутному озеру, — я замер на гребне железнодорожной насыпи, оглушенный проносившимся за спиной товарным составом и ослепленный летевшим в смоляную бездну пылающим костлявым фрегатом…
Все это я, конечно, домыслил и выдумал, но горе мое было невымышленным.
Мазутная бездна поглотила Нэрэзбэ.
Поздно вечером ко мне поднялся отец.
Я сидел спиной к письменному столу, окутанный запахами спелых яблок, цветов и мазута, и наблюдал за цепочкой со змеиной головкой, текуче извивавшейся на моей ладони.
Отец перевел взгляд со стола, на котором в свете настольной лампы тускло желтела бутылка с недопитым шампанским, на разоренную постель — на одной из подушек четко отпечатался профиль юной женщины с ухом как роза и разметавшимися, тяжелыми, как летний дождь, волосами…
— В прошлом году она должна была получить паспорт, — сказал отец. — Но не пришла за ним. Паспорт так и пролежал все это время в сейфе. Сегодня я подписывал бумаги и узнал, наконец, ее настоящее имя… знаешь, как это бывает у цыган…
— Роза, Лилия, Софья, Надежда, Любовь… — Я пожал плечами. — Или Кармен?
— Адората, — сказал отец. — Адората Нэрэзбэ. Спокойной ночи.
Адората. Обожаемая.
ПЕРЕПРАВА ЧЕРЕЗ ИОРДАН
— Эй, молодка! — раздался приглушенный голос из орешника. Переночевать пустишь? Я без глупостей! На одну ночь только!
Милана насторожилась. Она жила на окраине городка, дом ее выдавался из улицы далеко в поле, на которое она выгоняла корову и овец. Прежний муж обнес двухэтажный узкий дом высоченным забором, забив деревянные стыки железными полосами, а поверху пустил колючую проволоку. Ворота и неширокая калитка были крест-накрест обиты железом и запирались хитрыми замками. Жила Мила после смерти мужа одиноко и сторожко. Служила в библиотеке. Приходя с работы, растапливала колонку и отмывалась добела, особенно руки — их можно было хоть в аквариум запускать. В гости никого не звала, а незваных спроваживала. Было ей тридцать пять лет.
— На одну только ночь! — продолжал мужчина из орешника. — Платить нечем, а услужить — чем могу.
— Стемнеет — придешь. — Мила поднялась с ведром молока. — Калитку оставлю открытой. Если ты, конечно, один.
— Один, ей-богу один!
— Имя Божье не поминай всуе.