Духов изумленно хмыкнул, повернулся к сопровождавшим его чинам и сказал:
— Отставить. Лейтенант не разрешает…
Полковники вежливо заулыбались, показывая, что вполне оценили шутку. А Духов спросил, именно спросил, как у равного:
— А второй этаж ты нам разрешишь посмотреть?
— Пожалуйста, — сказал Малахов, — они однотипны.
Когда генерал и полковник ушли, Дименков сел на ступеньку лестницы, снял фуражку и вытер платком мокрое лицо и шею.
— Ну, Малахов… — только и сказал он. Я отозвал лейтенанта в сторону.
— Товарищ лейтенант, вы не дадите «Территорию» Степанову? Он пропадает в медпункте без книг.
Малахов откровенно обрадовался, что может хоть что-то сделать для Степанова. И я подумал, что нам все-таки здорово повезло с командиром. Жаль, что парни не видели, как он держался с начальством.
Ровно в семь, как мы договорились, я прибежал за книгой в общежитие. Ни Малахова, ни Хуторчука еще не было. Я постоял возле дома, соображая: как быть? Надо подождать, но отсвечивать на глазах у офицеров не хотелось, и я сел на ящик в кустах под сосной возле детской площадки. Меня в темноте не видно, а я хорошо видел всех, кто проходил мимо дома под фонарем.
За моей спиной шел высокий плотный забор, отделяющий территорию части от военного городка, поэтому ветра здесь не было. Я мог бы задремать, но мешал писк разнокалиберной ребятни, играющей на площадке. Видеть их мне мешали кусты, но по какой-то очень отдаленной ассоциации я начал думать о Сережке Димитриеве. Удивительно, не правда ли, комиссар? Сережка совсем взрослый парень, пэтэушник, а мне он видится почему-то прежним лопоухим шестиклассником, рыцарем чистой справедливости. Помните, как мы с вами ходили в милицию вытаскивать его из глупейшей истории со спичками в замке? Как давно это было! Словно в другом измерении. Может и на самом деле — в другом? На ящике сидеть было неудобно, нога затекла, но я сидел не шевелясь, огорошенный странной мыслью: а что если Коля прав?
Внезапно за кустами, совсем близко от меня, заговорил мальчишка:
— Пап, ты знаешь, а наша кошка шпион.
— Не может быть, — удивился папа.
Голос его показался мне знакомым, но я думал о нашем разговоре с Колей и поэтому слушал их вполуха.
— Ага! Он все время у мамы под кроватью сидит.
— Наверное, от тебя прячется?
— Не-ет, я ему только один раз хвост покрутил, и все.
— Не надо кота обижать, сынка. Нехорошо это.
— Почему?
— Ты во-он какой большой, а он вон какой маленький. Разве хорошо, когда большие маленьких обижают?
Голос был определенно знаком… Впрочем, чему удивляться? В этих домах живут офицеры, с которыми мы сталкиваемся на дню по десять раз. Скорее всего кто-то из штаба.
— Да ладно уж, не буду. А один раз считается?
— Не считается. Ты же не знал, верно? Пойдем, сынка, домой. Ужин приготовим, маму накормим.
— А почему ты за мной в садик не пришел? Я ждал, ждал, а потом взял и заплакал…
— Ты плакал? Не верю. Ты же у меня во какой большой, как солдат!
Мальчишка засмеялся. Знаете, я позавидовал ему. Мы с отцом никогда друзьями не были…
— Шутю, шутю, — сказал мальчишка. — Почему ты не пришел?
— Задержался, сынка. Ты же знаешь, какая у твоего папки важная работа. Сегодня даже сам генерал приезжал смотреть. Собирай игрушки, завтра подольше погуляем.
— Ты каждый день обещаешь… И на самолете покататься, и на море сколько раз обещал. И луноход обещал купить… А мы все не едем…
— Поедем, сынка. Поправится наша мама, и поедем.
— Да-да, ты всегда так говоришь, а мама все не поправляется и не поправляется…
Они собрали, наконец, игрушки и пошли. Большой и маленький, держась за руки. Когда они проходили под фонарем, я узнал капитана Дименкова… Громы планетные! Так вот почему я не мог узнать его — я никогда не слышал у Дименкова такого голоса…
Глава XXV
— Где это вы пропадали всю ночь, гражданин Малахов?
— Я же тебя предупредил, что поеду в город.
— А какую фильму смотрели?
Малахов подавился борщом и закашлялся надолго. Хуторчук неспешно намазал на кусочек хлеба горчицу, присолил и, отправив все это в рот, зажмурился от удовольствия.
— С чего ты взял? — спросил Малахов, вытирая вспотевшее от напряжения лицо.
— С билетов, сударь. Чтобы замести следы бурной жизни, умные люди их выбрасывают, а не хранят в карманах вместе с носовыми платками. Прошу…
И он жестом фокусника положил на стол два использованных билета в кино.
— Вы обронили их, сударь, когда вытирали ручки, брезгуя общим полотенцем.
— Ну, знаешь… Это старые билеты.
— Ага. Со вчерашнего дня они здорово успели постареть.
Малахов отодвинул тарелку.
— Не понимаю, Виталий, почему ты взял на себя роль ментора? Допустим, я ходил вчера в кино. Что дальше?
— Ничего. Ходи себе на здоровье. А с кем, не секрет?
— Не секрет. С Ксюшей Груздевой. Потом я проводил ее до общежития. Какие подробности еще тебя интересуют?
Но Виталий был невозмутим и небрежно ироничен.
— Естественно. Не бросать же девушку на улице. Тем более такую девушку…
— Объяснись, — еле сдерживая закипавшую в нем злость, попросил Малахов, — что значит — такую?
— Дочь начальника, — спокойно сказал Хуторчук, — я уже предупреждал тебя, но ты…
Он замолчал. Раздатчик принес картошку с тушенкой и клюквенный кисель.
— Но ты остался глух, — продолжал Виталий вполголоса, когда раздатчик скрылся в кухне, — с дочками начальников не шутят.
Малахов обиделся всерьез. Хуторчук говорил с ним так, словно он, Малахов, пошлый фат, от которого нужно оберегать девушек.
— Для меня все равно, чья она дочь — министра или уборщицы, — сказал он с мрачным достоинством, — не понимаю, что дает тебе право обвинять меня в подобном… в подобном…
Он поискал точное слово, не нашел и обиженно уткнулся в тарелку. Хуторчук виновато улыбнулся, тронул Малахова за локоть.
— Прости, Боря. Неловко получилось. Я тебя не обвиняю… Беспокоюсь о тебе — это верно. Когда испытаешь на себе…
Он замолчал и стал задумчиво катать по столу хлебный шарик. Малахов подождал, потом сказал с недоумением:
— Ты все время как-то странно говоришь… намеки, недосказы. Хочешь, чтоб я сам догадался? Извини, не буду. Не люблю гадать о личной жизни моих друзей.
— И правильно делаешь. Личная жизнь друзей не всегда кино. Иногда драма. Чаще — комедия…
— А у тебя?
— У меня оборванная кинолента.
— Ты… был женат?
— Был.
Он встал, надел фуражку и снова стал энергичным старшим лейтенантом Хуторчуком, ежесекундно готовым к труду и обороне.
— И хватит об этом, филолог. Пошли домой, отдохнем до пятнадцати сорока. Возражения есть?
В комнате было свежо. Уходя в полк, они всегда оставляли форточку открытой, хотя батареи грели слабо. Малахов лег на кровать и укрылся пледом, привезенным из дома. Он начал было задремывать, когда Хуторчук сказал:
— Я был женат, Боря, на очень милой, очень красивой девушке… Но однажды…
Он замолчал. Малахов приподнялся на локте и взглянул на Виталия поверх тумбочки. Хуторчук лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. В этой позе он лежал всегда, когда одолевали его серьезные и невеселые мысли. Малахов подождал немного и напомнил:
— Но однажды?..
— Однажды моя милая и очень красивая жена сказала, что лучше бы она вышла замуж за Славу Куранова, своего однокурсника, который любил ее и не раз предлагал сердце и жилплощадь… Правда, вместе с предками, сказала моя очень милая жена, но его предки тоже очень и очень милые и известные люди… Так вот, лучше бы она вышла за него.
— Почему?
— Потому что Слава работает в Главке на должности с хорошим окладом — не чета моему лейтенантскому содержанию. Каждый день приходит домой вовремя, а ты, то есть я, с утра до ночи в своей армии… Дежурства, командировки, учения… Никакой личной жизни. Да плюс жизнь не в городе, а где-то в гарнизоне. Я молча собрал в чемодан казенные шмотки и ушел.
— Так сразу? — поразился Малахов. — Ты… ты не любил ее?
— И сейчас люблю, — ровным голосом сказал Хуторчук.
— Не понимаю… Как же ты мог?! Мало ли что она сказала в раздражении. Нельзя на всякую ерунду обращать внимание!