Но больше всего парк славился своим собранием скульптур. Вот уже более двух тысяч лет подряд, по результатам ежегодного конкурса только лучшие три работы удостаивались того, чтобы занять место в парке Барны. Не думайте, что это обычное провинциальное состязание для скульпторов-замухрышек или недоучек-футуристов. Тот, кто занимает призовое место в конкурсе, обретает известность не только во всей Республике, но и в Империи Авлов! Если вы вдруг решите, что для того, чтобы ваше творение заняло место на одном из пьедесталов Барны, достаточно просто бездарно обтесать камень, оставив скульптуру не законченной, или сотворить несуразную форму, позволив зрителю самому догадываться, что имел в виду горе-мастер, творя свою нелепость, то вы жестоко ошибитесь.
В спрятанной от людских глаз и увитой плющом беседке на скамеечке с витиеватой по краям ковкой сидел старик с густой коротко стриженной абсолютно седой бородой. На его коленях лежал обычный холст, на котором старик что-то размашисто рисовал и периодически посматривал на стоящую в двух метрах от него статую. Скульптура, которую старик, видимо, пытался перенести на холст, заслуживала особого внимания. Она была создана девять веков назад мастером Грантом, который вложил в неё весь свой гений и три года жизни. Что двигало скульптором, когда он вытёсывал её из бесформенного холодного куска камня? Какие чувства обуревали его тогда? Что творилось в тот момент в душе у мастера? Никто не знает, но камень стараниями Гранта ожил. В руках гения глыба превратилась в молодую девушку, в порыве вытянувшую правую раскрытую в ладони руку куда-то вперёд. На её лице отражалась мгновенно захлестнувшее сердце боль, а по щеке, оставляя немного более тёмную, чем окружающий камень, дорожку, застыла, казалось, только что вытекшая из глаз слеза, а несуществующий ветер собрал в складки платье и запутался в прямых длинных, по пояс, волосах.
— Ну, и спрятался же ты! С трудом нашёл. — Недовольно пробурчал подошедший к старику мужчина и опустил своё грузное тело на лавочку рядом с ним.
Тот, не обращая на возмутителя своего спокойствия никакого внимания, продолжил рисовать творение Гранта, будто никого рядом кроме него нет. Толстяк бесцеремонно подсел поближе, заглянул в холст и, почмокав, безапелляционно произнёс.
— Живопись — не твоё. Ты уж извини, но получается мазня.
Старик спрятал карандаш в нагрудный карман, спокойно и демонстративно отложил холст и недовольно спросил.
— Чего тебе надо, Антонио Гроссионе?
— Как же я не люблю, когда ты меня так называешь. — Скорчив кислую гримасу на лице, ответил толстяк.
— Не нравится своё же собственное имя? — наигранно удивился старик и, погладив рукой свою седую бороду, через некоторое мгновение задумчиво произнёс. — А вот люди этим человеком восхищаются, а от его творений до сих пор приходят в восторг. Кстати, — кивнул он головой в сторону, — та скульптура не твоя?
Толстяк посмотрел в указанном стариком направлении и, прищурив глаза, разглядел метрах в пятидесяти от них скульптуру молодого воина с круглым щитом и небольшим мечом. Тот будто вступил с кем-то в неравный бой и всем своим видом показывал, что отступать точно не намерен.
— Вроде бы моя, — неуверенно ответил нежданный посетитель.
— Твоя-твоя. Можешь мне на слово поверить. — Немедленно отозвался старик.
— Давно всё это было, я уже и забыл, — небрежно бросил толстяк.
— Одна из первых скульптур, появившихся в этом парке, Антонио. И люди тебя помнят, а ты имени своего чураешься. Помнится мне, ты прославился под этим именем и как превосходный инженер, и как детский врач, и…
— И как много, кто ещё, — недовольно перебил его Гроссионе.
— А что же изменилось теперь?
— И человек, и имя, — теряя терпение, заявил толстяк и продолжил. — Я не затем к тебе заявился, чтобы выслушивать поучительные наставления в свой адрес и терять драгоценное время.
— А что случилось с твоим временем, Антонио? — шутливо поинтересовался старик. — Перестали работать сразу все центры перерождения?
— Семён, хватит! — жалобно воскликнул Гроссионе. — Как не встречу тебя, всегда ты изводишь меня своим поведением.
— Извини, но ты мой родственник, хоть и дальний, — будто вынося приговор, сказал старик и похлопал собеседника по плечу.
— Я моложе тебя на двести три тысячи лет! Моя мать приходится тебе «пра» в десятой степени племянницей! И фамилия твоя Сахаров, а не Гроссионе! — возмутился Антонио.