Я спросила его, не кончаются ли порой интрижки «на крыле» рождением детей, и он с полным равнодушием ответил, что, разумеется, это случается. Но я не отставала, и он сообщил, что ребенок — огромное неудобство для летающей матери, и она, едва отняв младенца от груди, обычно оставляет его «на земле», как он выразился, у родственников. Бывает, конечно, что крылатая мать настолько привязывается к своему малышу, что и сама остается на земле, чтобы о нем заботиться. Об этом он сказал с легким презрением.
Дети флаеров становятся крылатыми не чаще, чем все остальные. Этот феномен не имеет генетических корней, но представляет собой некую патологию развития, которой могут быть подвержены все жители Гая, но которая, похоже, встречается не чаще, чем в одном случае на тысячу.
Я думаю, Ардиадиа не согласился бы с термином «патология развития».
Мне удалось также побеседовать с нелетающим крылатым гайром, который позволил мне записать наш разговор на диктофон, но попросил не называть его имени. Он член весьма респектабельной юридической фирмы из небольшого города в Центральном Гае.
Он сказал: «Я никогда не летал. Мне было двадцать, когда я заболел. Я уж думал, что опасность миновала, и это оказалось страшным ударом. Мои родители уже потратили немало денег на мое обучение в колледже, шли на всякие жертвы, и я учился хорошо. Мне нравилось учиться, и голова у меня была неплохая. Но потерять год — уже одно это меня страшно расстроило. Я не намерен был позволить этой истории с крыльями сожрать всю мою жизнь целиком. Для меня крылья — просто ненужные наросты на спине. Новообразования, мешающие ходить, танцевать, сидеть как следует на нормальном стуле, носить приличную одежду. И я не желал, чтобы подобная дрянь исковеркала мне жизнь, помешав моему образованию и возможной карьере. Флаеры — глупцы, у них все мозги уходят в перья! Я не собирался менять свой ум и способности на умение летать над крышами. Меня куда больше интересовало то, что происходит ПОД крышами. А всякие показушные штучки мне ни к чему. Я люблю нормальных людей. И хотел нормальной жизни. Хотел жениться, иметь детей. Мой отец был очень добрым человеком — он умер, когда мне и шестнадцати не исполнилось, — и я всегда думал: если и я смогу быть таким же добрым к своим детям, то это станет чем-то вроде благодарности ему, уважению к его памяти… Мне повезло: я встретил прекрасную женщину, которая не пожелала показать, что мое уродство испугало ее. Мало того, она не позволяла мне называть это «уродством». Она и сейчас настаивает, что именно благодаря этому, — он небрежным кивком указал на свои крылья, — она и обратила на меня внимание. Она утверждает, что считала меня «воображалой», когда мы с ней познакомились; думала, что я буду сильно задаваться из-за того, что крылат. Но потом я полностью реабилитировал себя в ее глазах».
Перья у него на голове были черные, а гребень — синий. Крылья, ровно лежавшие вдоль спины и связанные ремнем — так обычно носят свои крылья нелетающие флаеры, чтобы не мешали ходить и не так бросались в глаза, — были покрыты замечательным оперением с рисунком вроде темно-синего и голубого «павлиньего глаза», с черными пятнышками и черной каймой по краям.
«В любом случае я был настроен твердо стоять на земле во всех смыслах этого слова, — сказал он. — Если у меня в юности когда-либо и возникали бредовые мечты о полетах, хотя я так никогда и не летал, то, когда у меня начался жар и бред и я в душе уже примирился с этим мучительным долговременным и бессмысленным процессом, решив, что… В общем, если я когда-либо и думал о полетах, то, когда я женился, когда у нас родился ребенок, уже ничто, ничто не смогло бы соблазнить меня хотя бы попробовать жить той жизнью, хоть на мгновение вообразить себя в ней. Полнейшая безответственность, дурацкое безрассудство тех, кто живет такой жизнью — да-да, именно безрассудство! — более всего мне и отвратительны».
Мы еще немного поговорили о его юридической практике, весьма удачной и достойной, надо сказать; он защищал бедняков от всяких пройдох и любителей легкой наживы. Он показал мне портреты двух своих прелестных детишек, одиннадцати и девяти лет от роду; он собственноручно нарисовал эти портреты одним из своих перьев. Шансы того, что кто-то из его детей может стать крылатым, были, как и у прочих гайров, один к тысяче.
Уже перед самым уходом я спросила: «А вам никогда не снится, что вы летаете?»
Как и все адвокаты, он отвечать не спешил. Он посмотрел вдаль, за окно, помолчал и, наконец, сказал: «А разве это не снится всем людям на свете?»
ОСТРОВ БЕССМЕРТНЫХ
Кто-то спросил меня, слышала ли я, что в мире Йенди есть бессмертные люди, а потом кто-то еще сказал мне, что они действительно там есть, и как только я попала в этот мир, то первым делом стала о них расспрашивать. Сотрудница местного бюро путешествий довольно неохотно показала мне на своей карте то место, которое называют островом Бессмертных, и безапелляционно заявила:
— Вам туда не захочется.
— Почему не захочется?
— Ну… там опасно! — И она посмотрела на меня так, словно была уверена, что я уж точно не принадлежу к типу людей, любящих опасности. И была в этом отношении абсолютно права, хотя тонкостью чувств явно не отличалась. Обычная чиновница местного, так сказать, розлива, а не вышколенная служащая АПИМа. Йенди — не слишком популярный объект для туристов. Во многих отношениях этот мир так похож на наш собственный, что, в общем, не стоит и трудиться посещать его. Есть, конечно, кое-какие отличия, но весьма незначительные.
— Почему этот остров так называется?
— Потому что некоторые люди там бессмертны.
— Они что, вообще не умирают? — спросила я, поскольку никогда не могла быть абсолютно уверенной в правильности перевода, предоставляемого моим трансломатом.
— Ну да, не умирают, — равнодушно подтвердила чиновница. — А вот архипелаг Принджо — отличное местечко для двухнедельного отдыха. — Ее карандашик двинулся к югу через всю карту Великого моря. Мой же взор остался прикованным к большому одинокому острову Бессмертных. Я указала на него.
— Там есть гостиница?
— Там вообще нет удобного жилья для туристов. Только хижины для охотников за алмазами.
— Там что же, алмазные копи?
— Возможно, — кивнула она. В ее голосе начинала звучать откровенная неприязнь.
— Но чем же этот остров так опасен?
— Мухи.
— Кусачие мухи? Они разносят какую-то заразу?
— Нет. — Теперь она уже совсем надулась.
— Знаете, я все-таки попробую, поживу там хотя бы несколько дней, — сказала я, стараясь улыбаться как можно обаятельнее. — Просто чтобы убедиться, что у меня хватит смелости. Как только мне станет страшно, я тут же вернусь. Дайте мне, пожалуйста, билет с открытой датой.
— Там нет аэропорта.
— Да? — И я улыбнулась еще более обаятельно. — И как же мне попасть туда?
— На корабле, — сказала она по-прежнему неприязненно. — Отходит раз в неделю.
Ничто не пробуждает ответной неприязни сильнее, чем неприязнь, проявляемая по отношению к тебе.
— Вот и отлично! — заявила я.
По крайней мере, думала я, выйдя из бюро путешествий, этот остров не будет похож на свифтовский Лапуту. В детстве я, естественно, читала «Путешествия Гулливера», хотя и в несколько сокращенном и «адаптированном» виде. Воспоминания об этой книге, как и все мои детские воспоминания, были отрывочными, неполными, но весьма живыми — этакие фрагменты ярких частностей в обширном потоке чего-то неясного. Я помнила, что Лапуту плыл в воздухе, так что приходилось пользоваться воздушным кораблем, чтобы попасть туда. А больше я почти ничего и не помнила, разве что лапутяне, по-моему, были бессмертны и еще то, что мне путешествие в Лапуту понравилось меньше всех прочих путешествий Гулливера; я еще решила тогда, что это путешествие «для взрослых» — в те времена для меня такое определение было равносильно проклятию. Были ли у лапутян пятна, родинки или еще что-нибудь, чем они отличались бы от остальных людей? Были ли они учеными? Нет, по-моему, они были весьма дряхлыми стариками и страдали старческим слабоумием, однако все продолжали и продолжали жить — или, может, я все это придумала? Но я хорошо помню, что было в них нечто противное, нечто «только для взрослых».