— Дура ты! — крикнул Дмитрий. — Тебе же хуже будет, ты подумай. (Варя с ненавистью посмотрела на его измученное страхом лицо.) И не гляди на меня так, я не убийца, не проходимец с улицы!
— Правильно, сынок, — сказала старуха. — Детдомовская она. Еще неведомо, чье дите в ней: ходють к ней всякие инженейрия, комсомолия, собрания водють, а комсомолия — чай, тоже детей рожает обнаковенно.
Варя онемела. Нужно было повернуться и бежать из этого дома, но не было сип. Она цеплялась за призрачную надежду: все образуется, как-нибудь уладится — по той естественной для человека вере в добро, которую воспитали в ней и родители и детский дом. Верилось: ребенок свяжет их с Дмитрием общей радостью и общими заботами. Хотелось, в конце концов, чтобы хоть одному живому существу она стала необходима.
Пытаясь сломить упорство жены, Дмитрий надоедливо уговаривал ее, но она молчала и старалась не глядеть в тоскливые просящие глаза. Ей приходилось носить ведра с водой и пойлом для свиней, убирать в хлеву, таскать дрова в дом. Она терпела и ждала: еще четыре, три месяца…
Однажды вечером Варя решила вытереть пыль с буфета. Дмитрий уже возвратился с работы, умылся на кухне, поужинал и рассказывал матери о какой-то шабашке, о деньгах. Варя, стоя на табурете, медленно листала старенькую книгу, подарок сестры еще с детства.
Книги лежали на верху буфета. Приподнявшись на цыпочки. Варя протянула руку с книгой вверх, табурет под ее ногами качнулся, треснул, и, корябнув ногтями гладкую поверхность дверок и толстого стекла, Варя упала животом на ножку перевернутого табурета, а головой ударилась об угол шкафа. Она пыталась крикнуть, губы беззвучно шевелились, свет в глазах вспыхивал и меркнул, и тихий звон в ушах наплывал и исчезал.
Она очнулась от боли. Боль кромсала ее поясницу так, что Варя решила: это смерть. Где-то рядом громко кричала женщина. Ужас и отчаяние были в этом крике. Слезы наполняли глаза Варе, и кляксой расплывалась блестящая поверхность светильника на темном потолке, и лицо человека, укутанное в белую марлю, склонялось над Варей неестественно перевернутым.
— А-а-а!! — тоскливо рвался чужой крик.
— А-а-а!! — закричала Варя, чувствуя, как разламывает ее невыносимая тяжесть.
Легкий звон уводил сознание в сумрак. Все исчезало, переставала болеть голова, становилось хорошо и блаженно, но тут же чьи-то холодные жесткие пальцы начинали бить Варю по лицу, возвращая к боли.
— Ты кричи, кричи, милая.
Шли часы, появлялись и исчезали чьи-то глаза, руки. Это было словно вне времени, вне мира, — бред, тяжелый бред.
И когда схватки прекратились, когда тело освободилось от непрестанной пытки, Варя окунулась в ласковую мягкость сна. Ей еще не разрешали спать, разговаривали, спрашивали, но она, шепча ответы, уже отдавалась сну, в котором были покой и умиротворение.
Наверное, она долго спала, потому что женщины в палате смотрели на ее радостную улыбку со странным состраданием и удивлением. Шевельнув головой. Варя ощутила боль, прикоснулась рукой к повязке на виске, вспомнила свое нелепое падение и обрадовалась, что все уже кончилось. Варя проснулась днем, когда принесли кормить детей. Глядя сквозь полуприкрытые веки на то, как смешно красное существо шевелит головой и причмокивает, неумело хватая крошечным ртом разбухшие соски. Варя чувствовала, как наполняются груди молоком, и ждала, ждала, когда же принесут ее ребенка, ее дочь. Она помнила чье-то слово там, в комнате с черным потолком: «Девочка».
Вот уже все покормили своих крох, вот уже уносят их по одному — аккуратные смешные сверточки-конверты.
— А я? — тихо сказала Варя, когда сестра проходила мимо ее кровати. — А мне?
— На третий день, — начала было говорить сестра, запнулась и как-то странно добавила: — Сейчас… — И тут же поспешно вышла из палаты, в которой вмиг установилась тишина.
Тотчас появилась полная большая женщина в халате, подошла и присела рядом с Вариной кроватью на табуретку. И еще две сестры показались в дверях, и у одной из них Варя увидела шприц в руке, и, прежде чем присевшая женщина стала говорить о войне, о слабом здоровье, недоеданиях. Варя уже поняла все и снова надолго нырнула в сумрак.
В роддоме Варя впервые по-настоящему ощутила свое одиночество. Из палаты рожениц ее перевели в другую, сразу же после страшного разговора с врачом. Варе пришлось лежать долго, времени для размышлений было в достатке. К соседкам каждый день приходили мужья, родственники, знакомые, о чем-то разговаривали у окна. Дважды сестра приносила незатейливые гостинцы и приветы от сотрудниц из горэлектросети, но Варя отказывалась выходить на свидания и даже подходить к окну. Ей не хотелось никого видеть. Муж, единственный близкий человек, отец умершей девочки, тот, которому она вручила свою судьбу, свою жизнь, не приходил, не передавал записок, не интересовался, жива ли она вообще.