— Папа, мы поедем на электричке? — Димка ухватил отца за пальцы.
— Да, сынок.
— А дедушка Степан нас ждет?
— Конечно, он будет рад увидеть нас. Мы к нему завтра обязательно пойдем.
— Почему это завтра? — вопрос Светланы звучал жестко, в нем был протест.
— Потому что сегодня мы уже не успеем. Деда увезли в больницу, вроде с сердцем неважно.
— Какой ужас! — Светлана растерялась. — Ты узнал, куда его положили?
— Нет, она не знает.
— Кто она?
— Соседка, помнишь?
— А где же мы переночуем теперь?
— Поедем в гостиницу. На одну ночь всего.
Светлана помолчала, подумала и все-таки спросила:
— Может, сразу поедем к Федору? На одну ночь ведь.
— Тем более, — отозвался Рогачев.
Светлана не стала спорить, но когда они уселись в вагоне электрички, все же сказала:
— Тебе не так часто приходится бывать у них. Конечно, там чужие тебе люди, но это же мои родственники. Можешь и потерпеть один вечер.
— Посмотрим, — отозвался Рогачев, следя за красными вспышками огромного лайнера, идущего на взлет над черным лесом.
У Павелецкого вокзала в два ряда стояли такси, поблескивая подфарниками и зелеными глазками, отражая боками и стеклами огни фонарей на привокзальной площади, и казалось, что это живое существо лежит на дороге, какой-то многоглазый колесоног, Змей-Горыныч, к голове которого пристроилась людская очередь. Змей потихоньку двигался, заглатывая людей, отцеплялся от своей длинной двурядной массы небольшим самостоятельным чудом и начинал все убыстряющееся движение по черному асфальту. Мигал левый поворот, такси уходило к перекрестку, к трудному автомобильному пересечению, и исчезало на Большом Садовом кольце, растворялось в бесчисленных магистралях города, чтобы через какое-то время, освободившись от пассажиров, вновь всплыть в хвосте двурядной очереди, вновь стать частью ленивого Змея у вокзалов, в аэропортах, на перекрестках человеческих желаний и судеб.
Прохладный ветер покружил по привокзальной площади раз и другой, зашумел в кронах деревьев, заставил людскую очередь вздрогнуть, съежиться, сбиться в толпу.
— Зачем мы сдали одежду? — пожаловалась Светлана, поворачивая к мужу лицо.
— Лишь бы Димка не простыл. Сразу из жары сюда, — Рогачев понимал, что Светлане просто хочется, чтобы ее пожалели.
— Идите вперед, — сказал высокий пожилой мужчина в очках, стоящий за ним. — Мы тут все без детей, подождем минуту лишнюю.
Светлана нерешительно оглянулась на мужа, а Димка, услышав предложение, уже тянул за руку:
— Идем, мама, мне холодно, я хочу в машину.
От платформ катился очередной вал пассажиров, наверное, подошла электричка, и очередь заволновалась, забеспокоилась, потому что кое-кто из молодежи, перепрыгивая через невысокий барьер, рвался к машинам.
— Мы с ребенком, пропустите нас, пожалуйста, — негромко повторила Светлана несколько раз, продвигаясь вперед, к желанной голове пахнувшего бензином Змея.
Рогачев молча следовал за женой, зная, что сейчас бесполезно вмешиваться в ее действия.
Какая-то тетка, оставшись первой, мрачно заявила, пока такси почему-то задерживалось, словно испытывая ожидающих:
— Очереди своей не уступлю никому. После меня езжайте кто хотите. При чем здесь дети? Что это — война?
Седой мужчина в макинтоше и с портфелем в руке отозвался сзади:
— В войну ты бы тем более не пустила. В войну ты бы свою очередь меняла на сало и хлеб.
Женщина дернулась, словно ее ударили, и с визгливым надрывом воскликнула:
— Что ты мелешь?! Что ты приплел войну, деятель?
Такси остановилось рядом, качнулось, приглашая, и женщина сказала с горечью:
— Садитесь с ребенком. Подождем, ладно уж.
— Спасибо, спасибо… — Рогачев засуетился, открывая дверцу, втискиваясь.
Машина тронулась, прошла мимо освещенных окон фасада вокзала, и женский спокойный голос спросил:
— Так куда мы едем?
За рулем сидела моложавая светловолосая женщина.
— Переночевать нам надо, самолет завтра вечером, — охотно объяснила сзади Светлана, прижимая к себе Димку.
— Поездим по гостиницам, — уточнил Рогачев, — поспрашиваем.
Он не любил разговоров на северные темы с посторонними, поэтому упреждал Светланины откровения, да и боялся, что жена скомандует ехать к родственникам и ему придется подчиниться, потому что не скандалить же на людях.