Очередной отпуск у Нины закончился 25 июля. Она возвратилась в Певек к своей работе, в августе предстояли педагогические конференции и подготовка к новому учебному году. Возвратилась Нина с материка странно тихой, угнетенной. Не стала созывать традиционную вечеринку, молчала больше. Евсеев испугался:
— Ты заболела? Ты плохо чувствуешь себя?
— Не радуйся, не скоро еще сдохну.
— При чем здесь мои радости?
— Ты и твоя мамочка неделю праздновать будете мою смерть.
— Ну хорошо, это будет потом. Сейчас что? Ты же как после тифа.
— А ты и рад. Избавиться от меня решил?
— Не кривляйся, тошно. Ты лучше иди лечись.
— Пройдет.
Но не проходило, и Евсеев настоял, чтобы жена сходила в поликлинику, к знакомому терапевту. Тот послал «больную» на обследования и анализы, сам очень добросовестно все просмотрел, прослушал, поглядел снимки и заявил, что Нина здорова, как спортсменка. Действительно ничто не болело у нее, но что-то в ней сломалось. Она стала другой: боязливой и не такой равнодушной, как в последний год. Пыталась быть с Евсеевым ласковой, но боялась показать свою слабость. В конце июля в Певеке выпал снег, стало холодно в квартирах, Нина мерзла по ночам, приходила к Евсееву; «Согрей меня». Накануне его отъезда в отпуск поздно ночью тихонько пришла к нему, не зажигая света, присела на диван, прошептала:
— Как ты думаешь, я еще смогу… с маленьким?
Он мгновенно проснулся, по лежал неподвижно и молчал. Он не знал, что отвечать ей, не мог просто так перешагнуть через всю ту гору шлака, накопившегося в сердце за последние годы. О каком маленьком она говорила? О внуке? Нина посидела минутку, вздохнула и ушла.
Евсеев улетал в отпуск с тяжелым сердцем. Ему казалось, что он оставляет жену в беде. Конечно, баба здоровая, но что-то случилось у нее с тем, что называют душой. И искала она опору, стержень. Что ей надо?
Из Москвы, с центрального телеграфа, он позвонил на Чукотку. В Москве стоял теплый звездный вечер, а в Певеке звонок застал Нину еще в постели: она только проснулась, там уже утро. И хоть снег в Певеке растаял, но было там пакостно, сыро, холодно и неуютно.
— Как твои дела? — спросил Евсеев.
Нина помолчала, шмыгнула носом, сказала глухо:
— Какие могут быть дела? Одна, как в могиле.
— Может, мне возвратиться? — он нервничал, не зная, что говорить.
— Нет, нет! — она сразу же изменила топ. — Ни в коем случае! Отдыхай, съезди к морю. Не обращай на меня внимание, это пройдет. Был бы ты немного человечней… Ладно. Зайди обязательно к Жанне. Она тебя любит, спрашивала о тебе. Зайди, поговори с ней. Со мной она не пожелала…
— Что? О чем ты?
— Ничего, это я так.
…Встреча с родителями смягчила, отодвинула чукотские неурядицы Евсеева. В отцовском доме все было искренним — радость и удовольствие от общения, от разговоров, от одной лишь возможности видеть друг друга.
Отец похудел, лицо его сморщилось, на шее появились крупные складки. Отдыхать бы ему после всех войн и долгих лет сложной изнурительной работы, а он все продолжал руководить огромным отделом, ворочал гигантскими средствами, директор завода ценил его и ежегодно упрашивал остаться еще на годик. Мать сдала, голова ее побелела, как одуванчик. «Знаешь, уставать начинаю», — пожаловалась она сыну.
Николай украдкой наблюдал за родителями, и колючая горечь наполняла ему сердце. Всю сознательную жизнь он провел вдали от них — в техникуме, в армии, в училище, на работе, — мало чем помогал.
— Приезжала твоя половина, звонила, зайти не пожелала. Видела ее издали. Красивая. Нарядная. Здоровая. Что же ребенка не родит?
— Все как-то руки не доходят, ма. У нее в школе хватает детей, — что еще он мог ответить?
— У нее-то есть. И чужие, и своя. А у тебя вот нет никого. И внука от тебя мы, наверное, не дождемся.
— Жанна у вас бывает? — спросил он, уходя от бесперспективной темы.