— Здравствуй, Тоня.
Она не раскрыла глаз, вздохнула обреченно.
— Здравствуй, Николаюшка.
Так его называла только она. В самые лучшие, самые нежные их встречи, когда обнимала его и когда их губы уже начинали терять чувствительность, распухая от поцелуев. Это было какое-то сладкое безумие.
Стоя в деревянном, дряхлом коридорчике, спрятанные от глаз прохожих, отделенные дверью от комнаты, где вечера напролет стрекотала старенькой швейной машинкой мать Антонины, солдатская вдова со страшного лета сорок четвертого, когда под Новым Бугом лег в землю ее молодой муж, отец двух ее девочек, — в загадочном полумраке Николай и Тоня замирали в тесном объятии. Крепко прижимаясь друг к другу, они ощущали дыхание, биение сердец, невыразимо прекрасную и ласковую близость гибких упругих тел, жарких, вздрагивающих под одеждами, летом почти символическими. Губы их соприкасались в горячем единении, в неутолимой жажде касания. Удовлетворения не было, наступало в конце концов изнеможение — от близости, от нежности. И тогда оставалось лишь слабо касаться губами, пылающими огнем, распухшими, обессиленными, но зовущими еще и еще.
Николай глядел на женщину, которая сидела рядом с ним, и думал, что колени ее он видит лишь теперь, двадцать лет спустя. В те далекие годы в моде были длинные платья, даже у девочек, и колени ее он лишь ощущал, когда обнимал ее в том коридорчике.
Евсеев узнавал и не узнавал Антонину. Паутина морщин у глаз и у носа, все такого же дерзкого, чуть вздернутого. Тонкие складки у рта, едва подкрашенные губы, все еще припухлые. Скуластые щеки. Сетка морщин на шее. Крепко выкрашенные волосы, светлые, как у прибалтийских красавиц, короткая прическа. Красивая женщина сидела рядом с ним. Не знал Евсеев этой женщины, и никаких чувств к ней не испытывал. Разве только неловкость за открытые ее колени. В ее возрасте можно было бы носить юбки и подлиннее.
Он съехал с тротуара и повел машину по узкой улице с односторонним движением.
— Сколько тебе можно быть со мною? — спросил он, глядя на дорогу.
Он почувствовал ее взгляд и пожалел, что улица не дает увидеть ее глаз.
«Жигуль» мягко прошел неасфальтированный участок, легко вписался в левый поворот и покатился по центру.
— Через час мне нужно быть дома.
— Понятно, — сказал Евсеев.
Час, один час. Огромный отрезок времени. Триста километров над Чукоткой при попутном ветре. Тысячу километров на реактивном лайнере над страной. Три тысячи шестьсот раз может измениться в полете ситуация за это время. Всего лишь один час свидания. Мгновение в их жизни, лучшая, самая прекрасная часть которой уже прошла.
Быстрей выехать за город, уйти от напряжения городских магистралей, чтобы можно было не глядеть на проезжую часть, на встречное и попутное движение, на тротуары и прохожих, чтобы не слышать двигатель, не заглядывать в зеркало заднего вида. Перестать быть водителем.
— Куда мы едем?
— Туда, где я смогу глядеть на тебя.
— А нужно ли это?
Наверное, не нужно, мысленно ответил Евсеев. Ерунду я затеял, ерунду.
Дорога прорезала гигантскую рудную насыпь — по чукотским понятиям, сопку. «Жигуль» легко шел на подъем, обгоняя автобусы и грузовики. Зелень деревьев поникла от жары. Крыша машины грелась от яростного солнца. Над асфальтом, метрах в ста впереди, вился дымок миража, темнели «лужи» несуществующей воды.
— Ты помнишь, где-то здесь мы попали с тобой под дождь, на этих цветных кручах? Дороги тогда еще не было.
— Ты была в голубом платье белым горошком, и я не разрешал тебе снять босоножки и идти босиком, чтобы ты не простудилась. Мне ужасно хотелось нести тебя на руках, обнимать, прикрывать собою от дождя.
— А я всю дорогу мечтала, чтобы ты взял меня на руки, хоть один раз, хоть на один шаг. Я бы обняла тебя обеими руками, мокрая насквозь, и прижалась к тебе…
— А помнишь, мы на рыбалку с тобой поехали, на велосипеде? И в каком-то шалаше целовались, и ты странно поглядела на меня и рассмеялась совсем некстати.
— Помню. Ты еще стал допрашиваться, почему я смеюсь, а я сказала, что расскажу потом, когда закончу школу.
— А когда закончила и я напомнил твое обещание, ты его опять не выполнила. Может, скажешь сейчас?
Антонина не ответила, и, скосив глаза, Евсеев увидел ее серьезный курносый профиль.
— Нет, — тихо сказала Антонина. — Теперь не скажу.
Он тоже не сказал бы, если бы она стала выспрашивать, о чем он сам подумал тогда, в шалаше. Старые тайны остаются с нами.
Встречные машины нагнетали в салоп запах соляра и горелого масла.