— Я недавно видел ваш дом, он почти разрушен. Только акация жива. Помнишь, мы под ней сидели до глубокой ночи?
— И ты у меня уснул однажды на коленях. И стал что-то говорить, совсем странное.
— Не может быть, чтобы уснул!
— Честное слово! — она тихо засмеялась. — По-моему, ты даже захрапел.
— Ну что ты! Это я сейчас храплю. Как старый пес.
— Виктор тоже так храпит, что я его в другую комнату переселила. А Веру к себе забрала.
Оказывается, мужская судьба одинакова везде.
— А где мама?
— Ей дали квартиру в новом микрорайоне.
— А помнишь…
Они перебирали в памяти события давних дней и имена друзей, а безотказный «Жигуль» проносил их мимо домов и людей, мимо грузовиков и автобусов, под жарким летним солнцем, под голубым сводом чистого неба, и на миг Евсееву показалось, что все в его жизни изменилось, все плохое и неустойчивое исчезло, и едут два любящих друг друга человека к далекой желанной цели, и ожидает их там, за горизонтом, радость и счастье — взаимопонимание, сердечность, детская любовь.
«Жигуль» вырвался наконец из городских застроек на шоссе, уходящее по холмам в зеленеющую и желтеющую даль. Но обеим сторонам дороги стояли ряды деревьев, подрубленных, подстриженных, похожих друг на друга в отчаянном стремлении протянуть к солнцу тонкую поросль от изуродованных, задыхающихся без ветвей стволов. С ревом неслись по дороге грузовики с ящиками и мешками, оборудованием и с чем-то неизвестным, закрытым, спрятанным под брезент. Летели, почти не касаясь колесами асфальта, мотоциклы, и мощный поток встречного ветра бесстыдно рвал с пассажирок платья. Крепко обняв водителей, приникали они грудью к их спинам, не обращая внимания на нахальство ветра, опьяненные лихостью ревущего полета. С самолетным гулом мчались легковушки. Шоссе дышало и гремело. Какое-то время, включившись в эту напряженную гонку, «Жигуль» нес Николая и Антонину вдаль, и они умолкли, завороженные этим могучим бегом.
Затем Евсеев притормозил, поморгал поворотом и, выбрав момент, свернул на проселочную дорогу. Машина покатила вниз, к огромному зеркалу водохранилища, сверкающему среди зеленых и желтых холмов.
Когда-то в далеком послевоенном детстве к этим берегам ходили они пешком, за десять верст, в пригородный совхоз, раскинувший свои хаты среди садов, порубленных снарядами.
Господи, в кои же это веки они, преждевременно повзрослевшие пацаны и девчата, показывали уцелевшим в войну своим матерям и бабушкам пьесы «Партизаны в степях Украины», «Старые друзья», «Сын полка»! Не везде еще говорил репродуктор, не всюду светились лампочки. И сколько развалин, сколько пепелищ на земле украинской! А они, старшеклассники неполной средней школы № 28 с учительницей литературы, в которую все будущие мужчины были безнадежно влюблены, ставили спектакли, на которые шли истосковавшиеся по мирным зрелищам люди. Артисты… Разве могли они подумать тогда, в том голодном сорок седьмом, что их дети будут из своих квартир смотреть передачи со сцеп лучших театров страны и всего земного шара? Даже не мечтали об этом. Проще были мечты — лишний бы кусочек хлеба. Тогда, в совхозе, их угостили свежим парным молоком после премьеры. Ах, как это было вкусно! И как чудовищно давно…
Евсеев выбрал притененную обочину у лесопосадки, мягко притормозил, выключил зажигание. Пыль слабым облачком ушла вперед, к воде. Николай приоткрыл дверцу со своей стороны и повернулся к своей пассажирке.
Огромные печальные глаза глядели на него с грустью. В их глубину вглядывался он пацаном, пытаясь разгадать тайну их власти над ним, и сейчас чувствовал себя таким же беспомощным.
— Ты поседел, — сказала Антонина с сожалением, — совсем поседел. Тебе плохо живется?
Он взял ее руку в свою, легонько провел по голубоватым жилкам, по пальцам, по сморщившейся коже, когда-то такой нежной и гладкой, повернул ладонью вверх, наклонился и поцеловал.
— Живу я хорошо, Тоша. Летаю высоко и низко, близко и далеко. Днем и ночью. Зимой и летом. А весны и осени у нас не бывает.
— Я не о работе.
— А не о работе что же говорить? О Жанне ты, наверное, знаешь, она давно здесь, у бабушки жила, замуж вышла.
— Больше у вас никого нет?
Он отрицательно покачал головой.
— Ты всегда мечтал о сыне.
— Мечтал.
Антонина, понимая, о чем он думает, прикрыла глаза. Евсееву показалось, что ресницы у нее задрожали.
— Тебе трудно? Ты не жалеешь, что уехал тогда?
— Жалею.
Антонина вздохнула и глянула печально.
— Мы больше не будем встречаться.
Он испугался. Как будто это решение что-то меняло. Любой категорический запрет непонятен и страшен.