— Может, откажешься?
— Поздно, Верочка. Директор сегодня улетает.
Семилетний Лешка играл на диване солдатиками и будто не слышал разговора родителей, но уже в постели, когда Василий Романович наклонился, чтобы поцеловать щеку, пахнущую свежестью и чистотой, сонно спросил:
— Ты опять будешь директором?
— Нет, сынок, главным инженером.
— А можно, я приду к тебе в кабинет и мы с тобой будем звонить друг другу? — вспомнив о, забаве, которую придумал ему однажды отец, он оживился, взбудоражился.
— Хорошо, Леха, как-нибудь в воскресенье.
— А когда воскресенье?
— Через три дня. Спи, котька.
— Я Леха.
— Спи, котька Леха.
Вера готовила обед, с кухни несло жареным. На двух электрических плитках булькало и шкварчало в кастрюле и на сковороде варево-жарево. Гусин сзади обнял жену, прижался щекой к щеке, попытался поцеловать в уголок губ, по Вора отстранилась, сказала: «Колючий ты!» И снова принялась резать на узкие полоски венгерское лечо, пару банок которого Гусин случайно достал в одной из поездок по дальним приискам.
Гора грязной посуды в раковине росла на глазах. Гусин вздохнул и стал к раковине, будто не услышав притворного протеста жены:
— Я сама, пойди почитай газеты.
Зазвенел телефон. На ходу вытирая руки о передник, Гусин рванулся в комнату — дверь в детскую была открыта, и Лешка, только-только засыпающий, конечно, услышал звонок.
— Слушаю вас, — тихо, но внятно сказал в трубку Гусин.
— Добрый вечер. Извини, что поздно, — голос, был искаженный, но Гусин узнал.
— Слушаю, Юрий Иваныч. Может, зайдете?
Звонил главный инженер Цветалов, обязанности которого с завтрашнего дня предстояло Гусину исполнять. Они жили в одном доме. Цветалов — этажом выше. Даже немножко дружили, хотя настоящей духовной близости между ними не было. Цветалов любил веселую компанию, хорошее застолье, покладистых, не возражающих собеседников. Гусин слыл на предприятии нелюдимым, в разговоре был резок и строг. В спорах он больше всего уважал компетентность, доскональное знание предмета и мало придавал значения внешним атрибутам — форме, обращениям, месту.
С Цветаловым они были знакомы более десяти лет, и жены их бегали одна к другой то по хозяйству, то просто перекинуться словом и покурить без мужиков и были на «ты». Гусин говорил своему шефу «вы», хотя был старше Цветалова, но привычка обращаться по имени-отчеству и на «вы» ко всем на работе была сильней права давнего знакомого. А Цветалов говорил ему «ты» и «ВээР» — для сокращения, и звучало это у него естественно и по-доброму, словно так и должно быть.
— Спасибо за приглашение, но я это… лучше не надо. Заболел я.
Выглядел главный инженер еще днем неважно, — Гусин, наверное, оттого и сник. Цветалов был серым и усталым. Глаза глядели затравленно, будто жена опять пилила его часа три. У жены был пунктик: ей казалось, что ее муж изменяет ей налево и направо, хотя Цветалов если и засиживался где-то и с кем-то после рабочего дня, то связано это было только с работой.
— Что вам сказали? — Гусин вспомнил, что главному предстоял разговор с врачом.
— Все то же. Хроническая пневмония, обострение, затемнение. — Цветалов нехорошо закашлял, булькая и хрипя. — В общем, дела мои, ВээР, такие, что кладут меня на коечку. Что делать?
— Лежать, конечно. А что тут еще придумаешь? — Гусин вдруг успокоился. Все стало на свои места, прояснилось и определилось.
— Может, я дома полечусь? Ты же с первого дня останешься один.
Гусин подумал о массе дел, которые захлестнут его завтра, но сказал очень уверенно:
— Вы же знаете, Юрий Иваныч, что домашнее лечение при пневмонии не помогает. Нужно идти в больницу.
— Я буду звонить, Василий Романович, — согласился Цветалов. — Понимаю, что оставляю тебя на растерзание, но через недельку вырвусь, верь.
Гусин знал, что раньше чем через десять дней Цветалов на работе не появится, пневмония — штука серьезная, если она хроническая, почти туберкулез. Модная болезнь северян — подлая, тлеющая, готовая вспыхнуть от незначительной простуды, от выпитой кружки холодного молока или пива, от сквозняка и переутомления, а порой и вообще без причины.
— Что случилось? — Вера вышла из кухни, вынося за собой запах жареного лука.
Гусин поглядел через окно на солнце, повисшее над вершиной сопки Любви, прозванной так жителями поселка за близость и гостеприимство сухих ее склонов, поросших стлаником и редкими лиственницами, посеревшими сейчас от непривычной жары, и сказал: