Мы предприняли несколько попыток выйти из Уньяньембе, но они были безуспешны из-за того, что пагази, которых я нанимал, постоянно дезертировали. Им, в соответствии с обычаем, всегда платят вперед при найме; и в конце концов это сводилось к тому, что человеку платили, несколько дней кормили его — а потом только его и видели.
О неприятном нашем положении можно судить по нижеследующим выдержкам из писем, посланных Диллоном и мною домой в это время. Диллон, который обычно был наделен жизнерадостным духом, начинал свое письмо 23 августа так: «А теперь — мрачная повесть о несчастьях. В день 13 августа, (или около этой даты — никто из нас не знает точно!) Камерон почувствовал себя скверно. Я же никогда себя не чувствовал лучше, чем в тот день, и точно так же — Мёрфи. Но вечером мы тоже почувствовали себя плохо. Я полон был решимости не заболеть: «Я буду обедать! Я не лягу в постель!» Мёрфи уже лежал в одеялах. Мне удалось как-то пообедать; но начался озноб, какого хватило бы, чтобы обрушить обычный дом, и пришлось лечь. Следующие четверо или пятеро суток мы питались водой или молоком. Ни души, чтобы за нами присмотреть; слуги не знали, что делать. Когда нам нравилось, мы вставали и выходили наружу. Мы знали, что у нас кружится голова, что ноги едва держат нас. Обычно я навещал Камерона, а он приходил с жалобами ко мне. В один прекрасный день он сказал: «Эти ребята систематически меня заваливают— я не могу — пошевелиться. Хуже всего, что одна ножка большого рояля всегда на моей голове, и люди целый день бренчат на нем. Это они меня завалили мебелью со всей гостиной 1» У меня было впечатление, будто моя кровать стоит на куче ящиков с патронами; и я рассказал Мёрфи, что, к сожалению, не смог удрать пораньше, чтобы воззвать к нему, но у меня остановился-де король Уганды, и я должен быть любезен с ним, так как вскоре мы окажемся в его стране. Мёрфи прекрасно проспал свою лихорадку, но я ни разу не спал с начала и до конца приступа. Все мы пришли в себя в один день, примерно, я полагаю, на пятый день (лихорадки), и от всего сердца посмеялись над откровениями друг друга. Арабы каждый день присылали узнать, в каком мы состоянии, или навещали сами, принося сладкие лимоны, гранаты или печеные яблоки…
8 сентября. У нас была вторая порция этой сволочной (извини за выражение) лихорадки. Наутро третьего дня приступа (примерно седьмого дня для Камерона) я увидел, как Мёрфи встал и направился в открытый конец комнаты, шатаясь на ходу и намереваясь убрать кучу патронов, которые были высыпаны из коробов. Но он не мог идти прямо и, очевидно, видя, что «его курс ведет к опасности», пошатывался «все медленнее и медленнее, делая очень короткие шаги, — пока не наткнулся на кучу пустых гильз и на четвереньках не опустился со стоном на ее вершину. Зрелище, представшее передо мной, было настолько нелепо — крупный, сильный малый не в состоянии выйти из помещения без дверей и без четвертой стены! — что я расхохотался так громко, как только допускало мое распростертое положение. Это привело Мёрфи в сознание, он с трудом поднялся на ноги и обрел равновесие. Всю эту картину нужно было видеть, чтобы оценить, притом человеку в таком же состоянии (беспомощности, как и жертва. Ты не можешь вообразить, как эта лихорадка укладывает человека пластом. Ощущаешь легкую головную боль, подумываешь о том, что нужно бы полежать, хотя больным себя не чувствуешь. На следующее утро ходишь (или пытаешься ходить) по комнате; обнаруживаешь, что приходится позволять телу идти в любом направлении, какое пожелает выбрать твоя нога, и в итоге бедное туловище порой вынуждено проделывать весьма замысловатый путь. Пить! Пить! Пить — холодную воду, молоко, чай — что угодно! Черпать из ведра или же пить из носика чайника!»
Сам я писал 20 сентября (голова моя была полна прежде всего своими заботами): «Я сейчас просто взбешен, так как два дня пытался собрать достаточно людей, чтобы немного впереди по маршруту разбить лагерь, чтобы все подготовить к движению, но все пагази заявляют, что им страшно. Думаю, сейчас моя лихорадка проходит, так как, хотя было у меня шесть приступов, последние становились легче. И единственное, что меня сейчас беспокоит, это правый глаз, который основательно воспален, но, мне кажется, идет на поправку. Полагаю, воспаление было вызвано постоянным ослепительным светом и пылью вокруг дома.
30 сентября. Я все еще стараюсь организовать предварительный старт, но никто из моих пагази не пойдет. По крайней мере я не могу собрать больше 12 из 130, которых нанял; а с ними немного сделаешь. Меня все «еще сильно беспокоит больной глаз, а коль скоро приходится обходиться другим глазом, то от перенапряжения болит и он.
14 октября. Как раз в состоянии попробовать снова писать. Но я был совсем слеп и в тяжелом приступе лихорадки со времени последнего письма. Он куда основательнее меня свалил, чем любой, какой бывал у меня раньше. Я вполне серьезно ощущал, будто нахожусь с вами всеми день или два… Очень надеюсь теперь скоро выбраться отсюда. Диллон более оживлен и ворчит из-за того, что мы не уходим прочь… Пишу это отрывками, как позволяют глаза, так что не ждите от послания много связанности или смысла».
В письме Клементсу Маркхэму я писал: «15 сентября. Все мы валяемся с лихорадкой с того времени, как находимся здесь. Это очень досадно, так как из-за лихорадки я пропускаю свои лунные определения долгот. Однажды я посчитал было, что смогу проделать наблюдения, и попробовал, но меня так шатало и так кружилась голова, что это сказалось совсем невозможно.
Со времени, как писалось предыдущее письмо, я лежал в лихорадке, но теперь, слава богу, избавился от нее. Мы ожидаем нескольких пагази и приводим в порядок вьюки наших ослов, прежде чем выступить в Уджиджи, куда, как я выяснил, можно добраться в 22 перехода, или примерно за 30 дней. Боюсь, Диллону придется возвращаться: он совсем слепнет; в самом деле, последние день или два он был вовсе не в состоянии читать и писать. Сначала был поражен один глаз, а теперь болеет и второй. По моему мнению, он, конечно, должен вернуться, и я серьезно посоветовал ему это.
20 сентября. Есть что-то ужасное в этом ожидании здесь. 20 сентября — а меня по-прежнему тревожит отсутствие пагази. Был бы я здоров, мы ушли бы несколько недель назад; но из 45 дней один приступ лихорадки длился восемь дней, один — семь, один — пять, еще один — четыре, и только что я избавился от приступа головной боли, длившегося пять дней (и, конечно, чувствую себя не слишком блестяще); так что у меня было всего только 16. Диллону много лучше, и он решил идти дальше; и все же он не вполне здоров…
26 и 27 сентября. По-прежнему задерживает отсутствие пагази, но надеюсь тронуться через десять дней или около того. Только что имел еще один приступ лихорадки, и сейчас первый день, когда я способен что-то делать. Диллон, кажется, страдает приступами почти что через день, хотя и не очень сильными; но я более всего опасаюсь за его зрение. Он совсем лишился левого глаза, и отдельные симптомы обнаруживаются и на правом — это атония зрительного нерва. Если он станет совсем слепнуть в дальнейшем, я не вижу, каким образом смогу его отправить обратно; это действительно было бы невозможно на большей части нашего пути. А сам он говорит, что возвращение в умеренный климат — это единственное, что могло бы его излечить…
29 сентября. Вчера с большим трудом я собрал вместе 16 пагази около 2 часов пополудни; а сегодня я слышу, что все они собрались в Таборе и боятся идти дальше. Я пребываю здесь, палатка моя уже снята — и ни души, чтобы что-нибудь сдвинуть. Если это состояние дел продлится, я скоро сойду с ума. Подумываю о том, чтобы продолжить путь самому налегке, если добуду достаточно пагази, которых я нанял…