Мы въехали в Харбин по советским паспортам. Пока отец работал главным врачом Центральной больницы, мы были обязаны жить среди «своих» и не общаться с эмигрантами. Мне это было нетрудно, поскольку после московской школы я считала себя советской девочкой и имела определенные взгляды на то, что в этом мире «хорошо», а что — «плохо ».
Нас привезли в «Гранд-Отель», самое шикарное место из всех, что я когда-либо видела, но я реагировала очень сдержанно и молчала все время, пока мы шли по застланному ковром коридору к нашим комнатам. Увидев чистую, белую, фарфоровую ванну, мама чуть не разрыдалась.
—Наконец-то, — воскликнула она, — цивилизация!
— Но, мама, — возмутилась я, — это же буржуазное упадничество! Бедные китайские рабочие голодают...
— Елена! — строго сказала мама. — Мы уже тысячу лет не мылись в ванне! А ты вообще никогда не мылась в настоящей ванне!
Меня не так-то легко было соблазнить, хотя ванна и блестела очень привлекательно. Демонстрируя чувство товарищества, я пожала руку каждому из китайских слуг, и они ушли, прыская со смеху. Некоторое время мы жили в гостинице, и мое возмущение росло при обнаружении каждого нового признака роскоши и комфорта. К тому же я очень смущалась тем, что не умела себя вести во всем этом великолепии, особенно в общей столовой. Мама успокаивала меня и говорила: «Просто смотри, как ведут себя другие, и делай так же». Ни у кого из нас не было подходящей одежды, в которой не стыдно было бы появиться в такой обстановке. К нам приставили женщину, чтобы она помогла маме сориентироваться в магазинах, но я все это решительно отвергала, с меня было вполне довольно моего бесформенного, серого, советского одеяния.
Позже мы узнали, что женщине этой поручено было наблюдать за нами и сообщать о любых политически некорректных поступках. Мама сначала терпела мое противодействие моде, но скоро ей надоело слушать мои постоянные замечания об «эксплуатируемых китайских рабочих» и «буржуазном упадничестве». Она использовала преимущество своего положения и заставила меня одеться «подобающим образом», как все. Все же я отвергла выходные платья с оборками и согласилась, хоть и неохотно, только на юбки, кофты и блузки.
Дом в Новом городе, в который мы въехали, по советским стандартам был просто невероятным. Были отдельные комнаты для меня и для сестры, большая спальня для родителей, гостиная с камином, кабинет для отца, кухня и за ней две комнаты для слуг (там жили китайский повар с мальчиком-подмастерьем и русская няня моей сестры), большой двор и чудесный сад перед домом. Для мамы и папы в этом ничего удивительного не было — они как бы вернулись к своему прежнему, дореволюционному образу жизни, но мне трудно было приспособиться к такой перемене; принять весь этот комфорт в то время, как мои сограждане в советской России терпели лишения, я переживала идеологический конфликт и очень скучала по московским друзьям и родственникам.
Мы приехали в декабре; после рождественских каникул меня отправили в школу. Это была советская школа, которой управляла китайско-советская администрация по делам детей служащих Китайско-Восточной железной дороги. Мальчики и девочки ходили в одну и ту же школу, но сидели в разных классах.
Либеральные советские методы преподавания, которые я испытала на себе в Москве, еще не дошли до Харбина, и наши учителя учили нас по-старому, с сильным упором на строгую дисциплину. Мы носили форму, должны были идти в классы парами и вставать из-за парты, обращаясь к учителю. Я считала все это абсолютно ненужным и возмущалась требованиями выучивать что-либо наизусть и тем, что отметки часто зависели от зубрежки.
Мама же считала перемену в моем школьном образовании Божьим даром. Каждый день она поджидала моего возвращения из школы и помогала мне осваивать трудные предметы. Прекрасно понимая, что до сих пор мое образование было отрывочным и несистематическим, она хотела, чтобы я наверстала упущенное, делая дома больше, чем задавали в школе. Мама также нашла возможность для меня продолжать брать уроки игры на рояле, которые я начала еще в Москве.
Я сразу же вызвала интерес к себе одноклассников как появившаяся в середине учебного года «новенькая», к тому же несколько странного поведения. На уроках рукоделия, обязательных для всех девочек, я упрямо отказывалась брать в руки иголку, к немалому удивлению учительницы, никак не ожидавшей такого непослушания от тихой новенькой ученицы. Она, конечно, не подозревала, что я еще никогда в жизни иголки в руках не держала, а когда это выяснилось, я чуть не умерла от стыда. И до сего дня у меня не получается прямой шов. Однако благодаря этому эпизоду я подружилась с девочкой, которая очень меня пожалела. Она подошла ко мне и сказала, что тоже не любит шить. Елена Зарудная стала моей лучшей подругой и остается ею до сих пор.