— Хорошие у вас мечети, — сказал я.
— Страсть хорошие! Наш купец шибко богатый; все казанский купец.
— А пускают в мечети?
— Господ пускают, ничего...
— Это хорошо, что пускают. Вот и в Истамбул, и то даже пускают.
— Врешь, барин, в Истамбул не пустят.
— Отчего же?
— Там наш татарский царь живет за морем, значит, в Истамбуле. Шибко сильный царь, он всю землю может забрать, только не хочет.
— Отчего же не хочет?
— В закон дело такое сказано. Сказано, что нельзя, — он и не хочет. В закон сказано; будет у татарский царь три таких человека, что всю землю, все царства завоюют, — и все татары будут. Тогда станет воевать.
— Как же они втроем-то завоюют?
— Стало быть такое дело в закон написано. У них шашка такой будет, на полверста и больше все будет рости; махнет — все зарубит; в закон сказано такое тут дело. Все татары станут...
Из признаков культуры в полу-татарском, полукупецком Троицке — только красивые, чистенькие купеческие дома-особняки. Газету так же трудно добыть, как ананас; книжных лавок нет, даже бань нет, даже гостинниц, даже места для гулянья. Купцы гулянье понимают очень своеобразно.
— Что же, он акуратный человек? — спросил я извозчика, который показывал мне дом счастливца, получающаго в день сорок-пять рублей «проценту».
— Акуратный. Гулять то гуляет, да редко: так, не больше сотни в месяц пропивает.
Зачем же тут газета, сады, оркестр или театр! И понятно, после этого, победа, которую в Троицке одерживает татарская культура над русской.
Гостинниц нет потому, что приезжие торговцы останавливаются у «знакомых», а господа — на почтовой станции. К таким «знакомым» попал по рекомендации и я, но другой раз остановлюсь на станции. Тут все было по семейному. Комната проходная, обед скаредный. Прислуга — уродливая баба Ильинишна и чудаковатый мужик Исак. Ильинишна отрекомендовалась мне тамбовской, а Исака назвала чувашем. Ильинишна ушла с мужем со старины на новые места потому, что у них всем бы хорошо, да колодезь больно глубок: пока-то бадью вытянешь! На новых местах Ильинишну с мужем постигла неудача.
— Пьяница муж-то у меня. А пьяницу хушь в царство небесное завези, он все пить будет. Шли мы в Бийский, дошли до Троицка: он тут в мещане определился да и запил. Да девятый год и пьет. Я и не вижу его, ирода! Тьфу!
Ильинишна и Исак вечно где-то отсутствовали или всегда были чем-то заняты. Нужно послать на почту — Исак рубит мясо для кур. Велишь закрыть ставни — Ильинишна ушла полоскать белье. Кроме того, оба были или притворялись дуроковатыми, а уж известно, где прислуга дуроковатая, там хозяева сквалыги. Так вышло оно и тут: жалели углей в самовар, кормили дрянно, а за обед брали 75 копеек.
Чувашское происхождение Исака показалось мне сразу сомнительным. Во-первых, имя, оно говорило о какой-то иной, знакомой мне национальности. Во-вторых, немалая комическая способность Исака: он отлично притворялся дурачком и чудачком, но видно было, что шельмец притворяется. В-третьих, у Исака была страсть вечерком не спеша, покуривая и сплевывая, поговорить и порассуждать.
Манера рассуждать тоже показалась мне очень знакомой. Дело всегда шло о вещах Исаку крайне посторонних и совсем непрактических, — например, о том, отчего родятся силачи, подобные тому, который показывал фокусы в балагане у менового двора.
— Это от хорошей еды сила, — слышу я у себя под окном рассуждения Исака. — Харч хороший, ну и сила в тебе густеет... Я видел, что харчи-то делают! В своей же деревне видел. Мужик молодой, Карп, на моих глазах вырос. И мужик же стал здоровый как вол! Да и что! Мать до пяти лет кормила, а отец до семнадцати годов работать ничего не давал... Так, ходит как дурачок! Руки, ноги — словно столбы. Сапога себе на кирмаше добрать не может!
Слово кирмаш меня озарило.
— Исак ты не чуваш! — воскликнул я, выглянув в окошко.
— Нет, не чуваш.
— Ты могилевский.
— Нет, витебский, — конфузясь ответил Исак.
Как Третьяковский был вечным тружеником, так белоросс — вечный батрак. Ни в числе идущих переселенцев, ни в числе осевших я не видал белороссов. Белоросс уходит одиноким и из батраков никогда не выбивается. Мы с Исаком разговорились. Оказалось, он таки повидал свет и очень этим гордился. Он был и под Херсоном, и во Владимирской губернии, в Закавказье на Дону, в Риге и в Семипалатинске. Везде он был в батраках. Самое лучшее воспоминание он сохранил о херсонских хохлах, потому что «хохлы вот как богаты: воды пить не дают; пей молоко!» В Семипалатинске при нем «церковь начали строить». В Риге будто-бы есть дом «в одиннадцать этажей, один на одном». В Владимирской губернии «не очень хорошо: все вишня да вишня, а груши привозятся издалека и дороги». В Троицке Исак, рубя курам мясо и не брезгая съедать сам лучшие кусочки, додумался до того, откуда у человека берется сила, и видимо мечтает отправиться домой и там поражать рассказами о виденном. Для этого он готов пожертвовать скопленными тридцатью рублями. Кроме рассказов, он хочет удивить еще и своим русским языком, который кое-как усвоил.