«Переселенный» пробовал разъяснять мечтателю истинный смысл календарной заметки, но тот в ответ шептал и шептал, — шептал до одурения, глаза у него закатывались, язык путался, голова, в которой видимо не все в порядке, кружилась. Черный слушал его с восторгом и не спускал с него своих глаз, горевших черными огоньками. Тогда бесполезные разъяснения были брошены и мечтателей стали расспрашивать, кто они такие. Оказалось все, как и следовало. Оба, и черный, и белый, из дворовых. Оба мальчиками были «при комнатах». Добрая барышня выучила их грамоте. Потом господа имение продали, и малые пошли по «домашним службам». Когда пришло время, белого взяли в солдаты, и как грамотного, определили в артиллерию. Он оказался, однако, несмотря на грамотность, на столько нерасторопным, что дальше канонира не пошол, но зато сталкиваясь с разными людьми и бродя вместе со своей баттареей с места на место, наслушался и насмотрелся разных разностей и превратился в неистового и бестолкового солдата-мечтателя. Отслуживши и вернувшись домой, он встретился со старым другом, черным, который сделался таким-же мечтателем на «домашних службах». Оба женились, обоим как-то удалось взять за женами кое-какое приданное деньгами, рублей по сту. Подвернулся садчик, обещавший мечтателям кисельные берега и молочные реки, повел их, обманул и бросил где-то в глубине Тургайской области. Мечтатели пропитываются теперь по киргизским зимовкам. Воображаю себе их существование! Неумелые руки работают кое-как, непривычное тело устает, худые, бледные, щеки ввалились. Бабы их такие-же худые и, конечно, злые: корят их, попрекают, воют в припадках ужаса, который нападает на них, когда они припомнят, что до ближайшего попа триста верст, а до ближайшей ситцевой лавки пятьсот. Летом неслыханно печет солнце, и степные ветры затемняют небо пылью. Зимой — сорокаградусные морозы, метели, целые месяцы человеческого лица не видать: одни только желтые киргизские хари... Но мечтатели не поддаются. Сядут у смрадного кизяка, греются; белый, закатывая глаза, тянет высокопарные безсвязные речи, а черный пожирает его своими горящими глазками. Счастливцы! Они мечтают, они верят, они надеются. Что и требовалось доказать.
Одно время Мерв был в большой моде. Вообще, в народе нет других мод, кроме мод на новые места, очень изменчивых. В нынешнем году у всех головы кружатся от Мерва и Мургаба, прошлом году серые модники были очарованы Амуром. То бредят Уссурийским краем; то целые деревни готовы подняться на земли у Семи палат; то бесконечные обозы тянутся к Кустонаю, под какой-то Новый-Куст, на какой-то китайский клин. В 91 году народное воображение, расстроенное свирепой голодовкой, перешло всякие границы возможного. Шли и просились в индейские земли, в Бразилию, в Афганистан, и наконец остановились на Японии, как на стране наиболее подходящей. Японцы, изволите видеть, совсем глупый народ и никак не могут догадаться, как это пашут землю и сеют хлеб. Когда Наследник Цесаревич был в Японии, японский царь слезно умолял его позволить русским мужикам идти в Японию и хоть немножко выучить японцев земледелию. Вот и вызывают в Японию «добровольцев». Издержки пути, конечно, японские. На месте земля даром, изба казенная, лошади тоже; сохи, бороны тоже. Мигом образовались там и сям самозванные переселенческие конторы, так-сказать, бюро японской эмиграции, и началась «обчистка» серых мечтателей. А мечтатели так сами и лезут в паутину, так сами и суют в руки деньги за «запись» в японские добровольцы... Но мы начали о Мерве.
Входят трое: черноволосый, веселый, румяный сангвиник, Червяков; такой-же черный, но преждевременно поседевший, лицом серый, с мрачными и злыми глазами, Низкодубов; третий — ничтожного вида и небольшого роста, рыженький плут, с острым носиком и рыжей бородкой, Просвиркин. Спикером этой тройки является Червяков.
— Слышали мы, болтают про Мерв, — начинает он сочным баритоном, весело сверкая влажными карими глазами и как-бы удерживаясь от смеха. — Болтают про Мерв. Значит, быдто каналы али арыки там построены. Поля это быдто с поливкою. Каждому канава с крантом: отворил — поливай. Два раза в год жнут: один раз пшеницу, другой — рес. Скажите, ваша милость, что за рес такой?
— Это рис.
Червяков раскатисто смеется.
— Вона! А врут: рес.
— И не так еще соврут! — подхватывает Просвиркин.
— Ваша милость, а про арыки врут? — удерживаясь от смеха, спрашивает Червяков.
— Пока еще врут: арыки не готовы.