— О чем честная беседа?
— О бунте в —ском селе. Ездил туда усмирять.
— Сильно бунтовали?
— Вздор! Доктор оказался из «наших» и поднял ложную тревогу. Присылает губернатору телеграмму: «Если не будет прислана вооруженная сила, ни за-что не ручаюсь». Ну, я вооружился, дали мне шесть казачков. Приехал, — тихо, но доктор бледен как смерть. — «Покушались, говорит, — на мою жизнь». — Как-же покушались? — «Мы, говорили мужики, из тебя (т. е. из доктора) чай-то выпустим». — А доктор от страха все чай пил с лимоном, и из избы не показывался, только из окна фельдшеру приказания отдавал: — Да из-за чего-же бунт? — Не знает!.. Стал разбирать дело. Оказывается, мужики не поверили лекарству и для испытания дали кошке. Кошка чихает. Тогда ей насильно запихнули в глотку; стрелой бросилась на печку, ичет, но жива. Ей вторую порцию, третью, четвертую, — конечно, околела... Ну, тут и объявили, что доктору чай-то выпустят. Нечего делать, зачинщиков, у которых морды были посквернее, которых хоть каждый день пори, так только одна польза для человечества будет, выпорол, а господина «из наших» отчита-ал!
На несколько мгновений этот рассказ оживляет канцелярию, отвлекая ее мысли от простоты и монотонности бедствия. Но входит сторож и, бледный, вытягивается у дверей.
— Что случилось?!
— Мешочкина, ваше благородие, забрало.
Собеседники переглядываются и умолкают. Мешочкин, это — другой сторож. Имеющий в канцелярии командование встает и с бледным, но решительным лицом выходит вместе со сторожем. Чрез несколько минут он возвращается, садится и смотрит на угол стола.
— Так кошке дали? — улыбаясь лубяными губами, спрашивает он.
— Кошке! — отвечает усмиритель, по мере возможности оживляя лубяное лицо.
— А вчера у нас одного чиновника свезли из присутствия, — уже без следа улыбки и с невольным вздохом говорит имеющий командование.
— Говорят, баклановская микстура... — замечает один.
— Мой отец раз вылечился просто керосином.
— Клистиры из танина...
— Э, что там! — внезапно подымаясь, с ожесточением восклицает худощавый нервный субъект. — Я одно знаю: заберет — лягу и помру. Керосин!!!
Опять на улице. Опять деревья, солнце, небо, воздух радостны и веселы. Не пройтись-ли пешком?
Оренбуржец идет и любуется. Все-бы хорошо было, еслиб не эти проклятые запятые. Урожай, какого лет двенадцать не было. Травы — половину степей не косили. Народ, начал отъедаться новым дешевым хлебом. Скотина не только сытая, но жирная... Вон мужик в телеге на верблюде едет. Не верблюд, а прямо герой: шерсть курчавая, глаза веселые, сытые горбы торчмя-торчат; даже не кричит, а телегу тащит шутя. Любопытный оренбуржец прибавляет шагу, чтобы сойтись с верблюдом, пересекающим ему дорогу, и поближе взглянуть на великолепную скотину. Они сходятся и мгновенно лицо оренбуржца принимает лубяное выражение. Правит верблюдом живой мужик, сбоку сидит живая баба, а в телеге навзничь раскинувши руки, недвижимо лежит бородатый полумертвец с коричневым лицом.
Оренбуржец задумывается, круто поворачивает назад к зеленеющему скверу и прячется в него. Он уходит под деревья и садится на скамью. По арыку бежит вода, журчит, искрится в луче солнца, пробравшегося сквозь листву, — а в этой воде... запятые, миллионы, миллиарды запятых!.. Не сидится оренбуржцу в таком многочисленном соседстве. Он подымается и снова показывает нос из сада на площадь.
Прямо подымается строющийся красивый собор. Подрядчик, строющий его, умер наднях, вслед за ним умерло несколько рабочих. Направо, в саду больницы, поставлены бараки и кибитки для больных. Из-за забора высоко подымается труба с сетчатым колпаком. Из трубы валит густой дым — жгут одежду холерных. Дым наносит на оренбуржца — он находит его очень скверным. У новых некрашеных ворот, проделанных в садовом заборе больницы только недавно, кучка народа, преимущественно баб. Время от времени ворота приотворяются, оттуда показывается человек без шапки, в рубахе навыпуск, что-то говорит и тотчас-же захлопывает ворота. Это справляются о здоровье пациентов, В заборе — щели, а у щелей тоже люди, больше всего мальчишек и молодых парней. Каждый нашел себе щель по росту, голову вытянул вперед, тело держит на всякий случай подальше и жадно глядит. Любопытных никто не отгоняет, щелей не заделывали — пусть убеждаются, что никого там не душат и не жгут живьем в трубе, из которой время от времени валит черный дым.