В Орске я впервые задумался над нашими восточными расстояниями. Орск от Оренбурга в 260 верстах, и это ближайший от губернского уездный город. Вся губерния из конца в конец — тысяча верст, т. е. столько, сколько от Петербурга до Варшавы. Площадь губернии равна Дании, Греции, Нидерландам и Швейцарии, взятым вместе. Дальше на восток пойдет и еще лучше: Тургайская область, лежащая тут-же за Уралом, почти равна Италии+Румыния; соседняя Акмолинская область только на каких-нибудь 20,000 кв. верст меньше всей Германии. А там пойдут губернии вроде Тобольской, равной четверти всей Европейской России, вроде Енисейской, вдвое превосходящей Тобольскую...
Я еду в город, которого еще нет на картах и самое имя которого не установилось. Официально он именуется уездным городом Тургайской области Новониколаевым; население зовет его Кустонаем. В Оренбурге говорят о нем таким тоном, как в Петербурге о Гатчине. Орск для оренбуржца — это прямо Екатерингоф: рукой подать. Изведав собственным опытом, что «рукой подать» по здешнему означает почти 300 верст, в Орске я отнесся к предстоящему мне пути с осторожностью.
— Вам в Кустонай? — спрашивали меня орцы. — Не беспокойтесь, дорога известная: сначала — Верхнеуральск, потом — Троицк, а оттуда степной почтой до Кустоная всего сто-восемьдесят-девять и три четверти версты-с.
— Всего! До Оренбурга отсюда тоже всего двести-шестьдесят верст, а я и то целые сутки отдышаться не могу. Кроме того, вы мне предлагаете сделать крюк в триста лишних верст.
— Зато почта-с. Живо домчат, на четвертые сутки.
— На четвертые!.. Скажите, а прямого почтового тракта нет?
— Нету-с.. На Ташкент есть, а в Кустонай надо через Троицк. Живо домчат... А то, если не торопитесь, возьмите долгих. Больше 25-ти рублей не давайте.
— А когда меня долгие «домчат»?
— Ну, маленечко дольше-с, однако не очень.
— А именно?
— Да суток восемь проедете. Лошади хорошие!
Истратить восемь дней на один только прямой переезд я не мог, и потому, пораздумав и пораспросив, решил ехать на обывательских «Новой линией» станиц, протянутой вдоль восточной границы Оренбургской губернии. Триста-семнадцать верст я буду ехать все на север, станицами. Потом, от поселка Николаевского, я сверну на восток и, без дорог, вдоль реки Аята, встречая по пути только киргизские зимовки, сделав 120 верст пока еще неизвестным мне способом, попаду в Кустонай. У Орска полу-Азия кончилась, и начинается подлинная Азия, самые настоящие «новые места».
Новая линия
Какие бывают иногда странные сходства! Четыре года тому назад я был на двадцать-пять параллелей южнее: в Африке, на Ниле. Теперь я на берегах какого-то Аята, притока Тобола, в поселке Николаевском казачьего оренбургского войска. Что, казалось-бы, может быть противоположней? А между тем какое удивительное сходство!
Прежде всего похожа погода. Изнуряющая жара, сушь, от которой коробится бумага и сглаживаются сургучные печати, ветер, воющий в трубах и около углов, солнце, которое горит так, как и на Ниле, — жидким и прозрачным, как искра, падающая от накаленного до-бела железа, диском, — и вихри пыли. Дом, где я пишу эти строки, почти такой же, какой был там, на Ниле. Стены — из воздушного кирпича; потолок — из сосновых досок (в нильском доме он был тоже из русского леса); обстановка — дешевая Европа пополам с дешевой Азией: плохенькие зеркала, деревянные стулья, швейная машина и восточные ковры по лавкам вдоль стен. И там, и тут на улицах слышались капризные крики верблюдов и дикие песни «туземцев». Там распевали выпившие феллахи, рывшие канал; тут визжат толпы казачек, вот уже третий день напивающихся на свадьбе и с неуклюжими плясками шатающихся по поселку, несмотря на адский зной. Даже пшеница, — яровая, низкорослая, с длинным колосом, — похожа там и тут. И случилось, что как там, так и тут, я болен и невесел; и настолько же тысяч верст удален от родных мест и на сотни — от ближайшего, хоть немного культурного места. Тут я, пожалуй, еще в большей глуши, ибо там были телеграф, почта, аптека; а здесь лишь по слухам говорят, что ближайший телеграф в полутораста верстах, а лечит меня единственный культурный человек, случайно попавший сюда молодой ветеринарный врач.
Похожа обстановка, похожи и люди. И там, и тут население пьяно: там от гашиша, тут от сивухи. И там, и тут меня хотят обобрать, заламывая несообразные цены: там на пароходе, тут за пару лошадей до Кустоная. И там, и тут население укрощается грубым вмешательством властей: там шейха; здесь поселкового атамана. И те люди, и эти сходятся близко-близко, но между ними уже залегла роковая и неистребимая грань, отделяющая зверя от человека. Там — зверь, довольно милый, но зверь и раб; здесь — человек, недостаточно человечный, но человек с сознанием свободы. Там господа — арабы, англичане, французы, греки; здесь же сразу видно, что плохо тому кто попытается задеть народ за живое: здешние казаки побывали в 1814 году в Париже. Кому этих преимуществ здешнего человека достаточно, может радоваться; а я скажу, что русский народ, может быть и чудный народ, но прежде всего ему нужно искренно и с сокрушением признаться, что он дрянной народ. Теперь мы на мертвой точке; теперь мы настроены по камертону Достоевского: «русский народ дурен, но идеалы его хороши». Отдав вечному правосудию идеалы в залог, мы пустились во все тяжкие, и того-и-гляди не заметим, как пропустим срок и залог пропадет...