Приехал становой, осмотрел труп и, выслушав рассказы деревенского люда, распорядился привезти на Кривель мельника Северьяна.
– Ну, что – признаешь своего гостя прошлогоднего?! – напрямик спросил становой. – На деревне люди говорят, что видали его, и не раз, возле подворья твоего!
Обухова как громом поразило. При виде мертвого тела и словах станового он испугался еще больше, чем когда-то на своей мельнице.
– Ваше благородие… Христом-богом… Может, убили его где-нито по дороге, а я-то тут при чем? Знать ничего не знаю!
– Ты поменьше разговаривай! Вот сегодня составлю протокол, а завтра в волость поедем – разузнаем, что к чему! – отрезал полицейский.
Вся деревня видела, как назавтра от подворья Обухова тронулась телега. В телеге подремывал полицейский урядник и вовсю храпел пьяный становой, а лошадью правил Северьян…
Еще не успела осесть пыль от телеги, как по всей Прядеиной пошли разговоры:
– Отопрется от всего Обухов-то! Вишь, неспроста сам повез начальство в волость…
– Знамо дело: рука, говорят, руку моет… Да нам-то что до этого? Лишь бы к нам не привязывались! А там – кто кого убил да за что, того Бог рассудит…
А братаны Кузнецовы, старик Плюхин и, само собой, Агапиха с тех пор про этот случай молчали – как в рот воды набрали.
…Хотя своенравная и коварная в половодье Кирга уже разносила по бревнышку елпановскую плотину, Петр не отступил от своей цели – во что бы то ни стало поставить на реке свою мельницу. Помимо его давней привычки всегда и во всем добиваться задуманного, у него был хозяйский расчет: с тех пор, как сгорела обуховская мельница-ветрянка, молоть зерно стало негде. А деревня без мельницы – не деревня, поэтому за помол можно получать хорошие деньги.
На этот раз место для плотины выбрали другое – где течение Кирги спокойно и в половодье. Река после засушливого лета и сухой осени обмелела, и плотину построили быстро. Теперь елпановская усадьба с домом, кузницей, амбарами, завознями, дальним и ближним пригонами занимала не одну десятину.
Год выдался урожайным, особенно хорошо поднялась рожь. Елпановы, не дожидаясь санного пути, еще закупали рожь по сходной цене в ближних деревнях и в селе Юрмич; там же ссыпали зерно до санного первопутка у давних знакомых – хороших, надежных людей.
Петр на целый год нанял семью работников, но на заимку посылать не стал: работники нужны позарез и дома. В хозяйстве всегда работы много, да и строительство мельницы – на носу.
От каждодневных хлопот Петра отвлекло лишь несчастье: перед самым Новым годом скоропостижно скончался кум Афанасий, двоюродный брат Пелагеи Захаровны и крестный Настасьи. Пришлось ехать в Киргу с печальным известием.
Афанасий много лет мучился надсадной грыжей, ходил и работал с опасливой оглядкой, помаленьку. В последние годы стал мало сеять, из скотины держал одну лошадь и корову.
Сына Ивана он выделил сразу же, как тот женился, построил ему дом со всеми надворными постройками, но в душе с женитьбой сына не примирился, а у сватов так и не бывал с самой свадьбы. Афанасию было шестьдесят семь лет. Конечно, люди живут кто меньше, кто больше. Но его какая-то смертная хворь свалила сразу: сутки поболел – и умер. Жена Федора одна в дому оставаться не захотела и сразу ушла жить к сыну Ивану; сноха Репсемея рожала каждый год, ребят много умирало, но и живых немало осталось, так что работы в доме было полно. Иван Афанасьевич, как и отец, здоровьем не отличался, и жили они небогато.
На кладбище четыре мужика два дня долбили мерзлую землю для афанасьевой могилы, да так до талой земли и не дошли. Когда останавливались, все взмокшие от пота, отдохнуть, то осторожно шутили меж собой:
– Не тем будь помянут, а шибко занозистый был покойник-то… Второй день могилу ему копаем! Елпанов Василий Иванович – уж он ли не мастер, а гроб делал, тоже угадать не смог: доделывать пришлось…
– А это уж завсегда так – на вредного не угадаешь…
– Вот Иванко у его не в родителя пошел: добрый мужик да покладистый…
– Ну, мужики, чисто камень мы долбим: даже лом отскакивает, и аж искры вылетают!
После сорока дней Иван Афанасьевич продал отцовский дом. Его купили Елпановы и расширили свою усадьбу. В бывшем афанасьевом дому теперь жили работники. Петр Елпанов их нанял в строк на год с Покрова. Это были переселенцы из Тульской губернии.
Наступил Новый 1751 год. В Прядеиной, как и прежде, вечерами сходились в пожарницу старики. Как и прежде, разговоры шли о деревенских новостях – свадьбах, крестинах да похоронах. Но чаще всего, подперев головы, говорили о самом главном – о земле, об урожае.
– Считай, мужики, на рожь нынче надежи нет никакой: вся, как есть, еще по осени вымерзла! А сейчас снегу нет, да если весной вовремя мочить не будет… Да, добра ждать нечего – по всем приметам худой будет год, голодный…
– Ну дак чё раньше времени умирать-то? Все ведь в руках Божьих – может, и вырастет! Вон в тридцать седьмом году везде неурожай был, а у нас, хоть и худо, все ж выросло!
– Елпановы вон мельницу строить собираются – значит, вырастет! – хохотнул кто-то. – Петруха как сквозь землю видит!
– А без мельницы нам хоть в какой год не прожить. Ежели Елпанов помочь задумает – всем миром надо идти помогать. Давно ли обуховская ветрянка сгорела, а уж во как намучиться успели: с каждым мешком зерна езжай в чужую деревню и день теряй, а то и не один!
Затмение
Наступивший год и впрямь оказался неурожайным во всем Зауралье. Даже в укромных залесках на ржаные поля было больно смотреть: колосья стояли чуть ли не на аршин друг от друга. Яровые посеяли в сухую, как зола, пахоту. В такое лихолетье крестьян выручают старые запасы хлеба. Но прошлогодний хлеб был не у каждого.
Уже с самого жнитва по округе потянулись вереницы голодающих с Урала. Как случалось и раньше, люди нанимались на любую работу – не только за то, чтоб досыта поесть, но и просто за кусок хлеба. Люди бежали от голода, но тот оказывался проворней: каждый день на обочинах тракта, у полевых ворот, а то и на завалинках деревенских домов находили мертвые тела.
В то страшное лето Петр Елпанов построил на Кирге мельницу с амбарами, перестроил и расширил дом.
Многое еще задумал он в это гибельное время – благо даровая рабочая сила была под руками.
…Солнце продолжало нещадно палить. Небо от зноя давно уже из голубого превратилась в серое пыльное, у горизонта дрожало марево, и вся даль, насколько хватал глаз, была подернута не летней дымкой, а серой мглой. Когда налетали порывы южного суховея, так и обдавало горячим воздухом, пыльным и душным, как из натопленной печи. К вечеру, когда суховей затихал, всю округу затягивало едким белым дымом: где-то за лесом шаяли торфяные болота.
А как-то после обеда неожиданно стало темнеть, хотя на небе не было ни облачка. В поле поднялось конское ржание, на выгоне замычали коровы, во дворах истошно завыли собаки… Темнеть продолжало, и скоро небосвод стал похожим на такой, каким он бывает в безлунную осеннюю ночь.
Людей охватил безотчетный страх; жницы на полях побросали серпы и пали на колени, усердно молясь, как в церкви. Хотя в Прядеиной, да и во всей округе не было ни одного грамотного и священного писания никто не читал, но от попов в церквах, от монахов в монастырях все слыхали про конец света…
Целую неделю про ночь, вдруг наступившую средь бела дня, говорили в прядеинской пожарнице.
– Эко диво! Солнце в Божий день померкло… Не к добру это, мужики!
– Вестимо, не к добру, – прошамкал один из стариков, – либо опять к пожару, а то, упаси Боже, не к войне ли такое знаменье-то! Мне об этом еще мой дед Варсонофий сказывал.
По окрестным деревням в этот год кроме обычных нищих стали появляться кликуши, черт-те чем пугавшие народ.
И в Прядеину тоже зачастил какой-то пришлый Никитушка – прозорливый, как он сам себя называл. «Прозорливому» – мордастому и краснорожему мужику – было лет сорок. Такому бы лес рубить, пахать да сеять, а он ходил из деревни в деревню, из дому в дом да легковерных стращал… Иные прядеинцы верили каждому его слову и слушали, разинув рты.