Петр Елпанов смолоду полюбил бывать на заимке. Они с отцом уж много лет назад заложили эту заимку на безымянной речке, которую они же и назвали Осиновкой.
Теперь на месте одного домика вырос целый хутор. Пятистенный дом, в котором жил давний работник Елпановых Черказьянов с семьей, и большая изба, где поместились другие работники, стояли на самом берегу речки. На другом берегу – лиственный лес вперемешку с разлапистыми соснами и елями, а через полверсты от него уже начинался дремучий бор из старых сосен в три обхвата. В самые жаркие летние дни эти великаны давали тень и прохладу, а дурманящий смолистый аромат кружил голову. В бору было великое множество грибов-масленников, а на вырубках, солнечных полянках и на опушке, бывало, бабы и девки, чуть ли не сходя с места целыми ведрами брали землянику или бруснику. Прямо от елпановской заимки можно было попасть и в густой ельник, где под осень словно насыпано было рыжиков и всякого груздяного добра.
Елпановы каждый год ездили на заимку всей семьей за ягодами или груздями. Вода в речке Осиновке была до того прозрачной и чистой, что было видно каждую галечку на дне. Осиновка никогда не застывала зимой, в любое время года можно было услышать ее журчанье. В летние жаркие дни можно было часами любоваться, глядеть и слушать, сидя на крутом бережке, мелодичный перезвон ее воды, прорывающейся через небольшую запруду для летнего водопоя скота.
Вода в Осиновке была чистая, прозрачная и до того приятная на вкус, что Петр никогда не мог напиться ею досыта. Только весной на короткий срок Осиновка мутнела: талые воды бурным потоком шли из лесов, обрушивались в речку, и она свирепела, бурлила, ревела, но заимку достать не могла ни в какое половодье: берег был высок. Спасаясь от вешних вод, на этот берег бежало разное зверье – зайцы, лисицы, волки, а то и сам хозяин тайги Михайло Потапыч. Все Елпановы любили ездить на заимку, а Петр часто говаривал:
– Кабы не торговля, так уехали бы сюда жить насовсем – уж больно место пригожее! Но без торговли никак нельзя…
А торговля у Петра Елпанова шла своим успешным чередом.
Первенец
Великим постом Елена где-то простудилась и слегла. Сначала ей ни днем, ни ночью не давал покоя надрывный кашель. Дальше – больше: начала болеть голова, Елену стало лихорадить, появился жар.
Пелагея Захаровна переполошилась: ведь снохе через неделю-две предстояло рожать! Свекровь не отходила от постели Елены. Когда та, мучимая тошнотой, отказывалась от еды, Пелагея Захаровна предлагала поесть то одно блюдо, то другое, наскоро принималась готовить что-нибудь третье или бежала по соседям, выпрашивая то, чего не было дома, но что могла попросить сноха. Так она хлопотала над Еленой целую неделю с утра до вечера, а по ночам, когда уже все спали, горячо молилась перед образами, чтоб рабе Божьей Елене было ниспослано исцеление…
Благодаря ее стараниям, лекарствам и наговорам бабки Евдонихи через неделю Елена, хотя и худая, бледная, как смерть, все же смогла сидеть на кровати, закутанная в теплую пушистую верховую шаль. Пелагея Захаровна, понимая, что Елене, может быть, не меньше, чем травы и припарки, нужны ободряющие слова, рассказывала снохе, вспоминая, как сама она рожала своих детей. Свекровь Палаши была к ней строгой; семья большая, сидеть да нежиться не приходилось.
– Я Петра твоего как родила? Кое-как успели приехать домой с покосу, как я легла и родила, легко и быстро, ровно блин испекла… И нисколько потом не лежала, а через день поехала опять на покос.
Пелагея Захаровна не помнила, чтобы в их роду хоть одна тридцатилетняя женщина рожала в первый раз. Последнее время ей становилось тревожно оставаться наедине с Еленой, в голову лезли ужасные мысли, надвигалось, точно грозовая туча, беспокойство за сноху.
В глубине души она была сердита на сына: не будь он таким жадным к наживе, женился бы вовремя, на молодой девушке, по любви. Теперь уж дети выросли бы большие, да и они с Василием Ивановичем были бы помоложе и могли помочь.
Пелагея Захаровна за последний год заметно постарела. Ее когда-то густая темно-русая коса поредела, побелела, как снег, лицо избороздили морщины.
Неженатым был сын – была забота. Женился – тоже забота не меньшая.
Все усилия прилагала свекровь, чтобы поскорее вылечить Елену и перед родами поднять на ноги. Поила чаем с малиной, парила липовый цвет, березовый и смородинный лист. Елена поправлялась медленно. И не успела поправиться и по-настоящему встать на ноги, как почувствовала приближение родов. Всю ночь она не могла заснуть из-за боли в животе и в пояснице, нестерпимая боль пронзала ее все чаще и чаще. Утром она сказала Петру, собиравшемуся, как всегда, на заимку:
– Петя, остался бы ты сегодня дома… Плохо мне.
– Родишь и без меня! Надо будет – старики за повитухой пошлют!
Елена была в таком состоянии, что ей нужно было внимание как раз мужа, а не его отца-матери… Свекор со свекровью и так делали для нее все, что могли.
Когда Петр пошел запрягать, а потом послышались ржание и топот копыт Буяна, она залилась неудержимыми слезами, в первый раз серьезно покаявшись, что пошла замуж за Елпанова и вот теперь решила родить.
Страшная боль пронзила Елену. Прибежавшая на крик роженицы Пелагея Захаровна подошла к постели:
– Сейчас, сейчас, Еленушка, повитуха придет, ты уж потерпи, милая!
Свекровь проворно оделась и, на ходу крестясь дрожащей рукой и шепча молитвы, побежала звать повитуху. Было еще темно. В деревне хозяйки начинали топить печи и управляться со скотом. Утро было морозное. Над Киргой стоял туман.
Остановившись, Пелагея Захаровна встревоженно думала, куда ей идти. «Лучше, конечно, к Феофанье Евдонихе, так ведь она уже старуха на восьмом десятке… Ивана Прядеина баба тоже родильницам не раз помогала… Как же ее звать-то? Парасковья… а вот чеевна – и не помню».
Постучалась в ворота Прядеиных. Прасковья стряпала хлеб. Не спрашивая, зачем пришла Пелагея Захаровна, она оделась и сказала снохе, вошедшей с полным подойником: «Ты, Овдотья, сама тут достряпывай, да в сильный жар-то хлебы не сади! Я сейчас к родильнице пойду, не знаю, когда и возвернусь».
Когда вышли на улицу, Прасковья спросила:
– Давно она мается-то?
– С ночи еще. Первые роды, а в годах ведь уже она…
– У всякой по-своему быват… Бог даст – к обеду разродится!
Прасковья помолилась на образа, поздоровалась, разделась, погрела о печку руки и пошла в горницу, откуда доносились стоны.
– Воды отварной приготовь и все чистое!
– Все готово уж! – отозвалась Пелагея Захаровна. По требованию повитухи она принесла еще вересовника и богородской травы.
– Неси сюда горячих углей: окурить надо родильницу-то вересом, чтобы дух легкий был в горнице! – распоряжалась Прасковья.
На рассвете Елена родила сына. Помогла ей все та же бабка Евдониха, за которой в ночь-полночь пришлось бежать свекрови роженицы: Прасковья такие трудные роды не принимала еще, а под конец совсем растерялась.
Везти крестить новорожденного в Киргу побоялись – далеко, а на дворе вроде и не март, а студеный январь – так было холодно. Попа привезли в елпановский дом, и он, вместо церковной купели окунув младенца в кадушку с подогретой водой, окрестил еленина первенца.
Так в деревне Прядеиной стал жить и здравствовать Иван Петрович Елпанов. Только что явившийся на свет человек многое изменил в жизни семьи. Петр Васильевич после рождения наследника относиться к жене стал внимательнее. А Елена, оправившись после родов, так и сияла от счастья, она похорошела и даже, кажется, стала моложе.
Боже! Как она любила своего первенца! Ради него она чуть не лишилась жизни, но все это – в прошлом. Теперь у нее есть сын, надо сберечь и вырастить его.
Елена верила: пройдут годы, и она станет полной хозяйкой в елпановском доме. Может, муж привыкнет к семье, может, у них еще родятся дети? Будет Петр любить детей – полюбит по-настоящему и ее. Ведь бывает, что любовь приходит только с годами. А не придет – ну что ж, она будет жить ради детей.