Елена с Ваняткой, как только заболели свекровь и свекор, перешла жить в малуху – она боялась за сына, ухаживала за ним только сама. Елена не выносила его из малухи и в малуху никого не пускала. Старательно кипятила и воду, и молоко; окно от мух занавесила мелкой кисеей.
За больными ухаживала теперь работница Секлетея, а Елена помогала по утрам, пока спал Ванятка, доить коров. Стряпкой наняли пришлую с заводов бабу. Марьюшка обличьем была корява и некрасива, но работницей оказалась честной и добросовестной. Она жила у Елпановых из хлеба; с раннего утра до позднего вечера бегала то по дому, то по двору: стряпала, варила, ухаживала за скотом, полола и поливала огород. За каждодневной работой она, кажется, вовсе и не думала о тифозной заразе.
Когда у Пелагеи Захаровны особенно сильно разболелась голова, Марьюшка с Секлетеей затеяли обрезать ей волосы. Но больная воспротивилась, сказав: «Покуда я не увижу, что смертынька моя – вот она, пришла, остригать волосы не дам!». И Марьюшка с Секлетеей отступились – пусть будет так, как она хочет.
А на девятый день Пелагее Захаровне стало очень плохо. Лежа на лавке, она еле слышно прошептала, будто прошелестела:
– Попа надо бы привезти… чтоб пособоровал…
– Подождите ужо, хозяюшка, – отвечала работница, поднося к пересохшим губам больной кружку с клюквенным морсом, – солнышко-то уж на вечер, скоро Петр Васильевич с заимки возвернется, он мигом на рысаке в Киргу слетает. Заодно и Настасью привезет.
– Ох, Секлетеюшка, доживу ли я до вечера? Где дедко-то, хоть бы с ним проститься. Сам-то он как?
– Да получше ему вроде. Заснул он сейчас, так тревожить-то его не надо…
– У Настасьи, поди, тоже все хворают?
Секлетея, чтобы успокоить больную, ответила:
– Не должно быть…Вроде в Кирге нету этой поветри…
– Пойди теперь в горницу, принеси ключ от моего сундука… Укажу я, в чем меня положить… смертный-то сряд мой давно готовый, в кошеле лежит сверху.
Сдерживая слезы, та сбегала в горницу, принесла ключ, открыла им большой кованый сундук-семерик.
– А справа в сундуке-то, – с трудом продолжала говорить больная, – труба холста ленного… Вынь ее, разрежь напополам – это вам с Марьюшкой за то, что за нами с дедком ходите…
Когда Секлетея часа через два снова подошла к больным, то увидела, что Пелагея Захаровна уснула, а жар у нее спал. Кризис миновал. Василию Ивановичу тоже становилось лучше. «Слава тебе, Господи-милостивец», – закрестилась служанка.
А под вечер с заимки приехал Петр. Вернее сказать, умный Буян сам привез хозяина к елпановским воротам – в Петре бушевал тиф. Теперь в дому у Елпановых лежало трое больных.
Старикам день ото дня становилось получше. Василий Иванович, исхудалый, с длинной седой бородой, выходил, опираясь на палку, погреться на солнышке, сидя на завалинке.
Елена целыми днями была на ногах: помогала работнице Марьюшке и ухаживала за больным Петром и за выздоравливавшими стариками. Поздно вечером, скинув в темных сенях с себя всю одежду вплоть до нижней рубахи, одевалась во все чистое, умывалась настоем полыни и вересовника и, прополоскав рот чесночным отваром с шалфеем, бежала в малуху проведать сына.
Ванятке шел пятый месяц. Это был крупный большеголовый мальчик с живыми карими глазами и крутым лбом; с каждым днем он становился все больше похожим на отца. Купая и перепеленывая сына, мать говорила ему нараспев: «Во-о-т, тятька у нас скоро выздоровеет, и мы с Ваняткой домой п-о-ойде-ем!».
Как только Петр стал оправляться от болезни, он запретил жене ухаживать за ним.
Даже могутный человек после тифа встает на ноги месяца полтора. В тот год тиф унес множество людей – старых, молодых, младенцев… В Прядеиной почти не осталось домов, где бы поветрие не сгубило ни одного человека. Особенно много умерло бедняков, живших впроголодь.
Тиф исчез, как его и не было, уже осенью, когда журавли, готовясь к отлету, стали «шить котомки». К Покрову в доме Елпановых все пошло своим обычным трудовым чередом.
…Хлеб в этом году уродился добрый. Северьян Обухов ни с того ни с сего пришел к Елпановым наниматься мельником. Петр Васильевич его нанял, прикинув явную выгоду, и елпановская водяная мельница теперь работала от зари до зари. Хотя плата за помол была высокой, от помольщиков отбоя не было, молоть ехали из окрестных деревень и даже из Харлово.
За помол платили зерном или деньгами; зерно шло в елпановские завозни, а деньги – в тяжелые, окованные железом сундуки. Вечерами, при лучине или сальной свече, Елпанов подсчитывал свои доходы и потирал руки.
«Слава Богу, хороший, урожайный год выдался! Вот обмолотим, и сразу по первопутку с обозом собираться надо. Может, успеем до ярмарки не раз, а два раза в заводы съездить. И оттуда, конечно, не с пустыми санями поедем, сразу – на ярмарку!».
Петр заранее предвкушал выгодные торговые сделки; он любил деловое, хлопотливое и веселое ярмарочное время в Ирбитской слободе.
Как речка Ирбея Ирбиткой стала
В 1628 году в Зауралье были найдены залежи железной руды. Об этом вскоре узнали в столице, и оттуда был прислан указ государя: начать строить казенный железоделательный завод. На месторождении был заложен небольшой поселок Рудное.
Ссыльные поселенцы сооружали плавильные печи-домницы для выплавки из руды железа. Жизнь рабочих на руднике ничем не отличалась от каторжной. На первых порах листового железа в год на заводе делали до четырехсот пудов. Его сплавляли на баржах по текущим в Сибирь рекам Нице и Туре до Тюмени и даже до Тобольска.
От завода до речной пристани железо доставляли на крестьянских подводах, и эта повинность стала тяжелым ярмом для мужиков окрестных деревень; многие поневоле сорвались с насиженных мест и подались в леса – подальше от ненавистного завода.
В 1631 году в тридцати верстах от Рудного, там, где в Ницу впадает речушка Ирбея, возникла и стала расти слобода.
Несколько семей переселенцев рубили лес, строили курные избы, пасли скот, по лесным еланям распахивали землю и сеяли хлеб. Жившие тут охотники и рыбаки ханты и манси не смогли ужиться с оседлыми русскими и стали откочевывать дальше на север, в тайгу и тундру. В Ирбеевскую слободу устремились новые переселенцы; население росло быстро, и скоро слобода уже стала упоминаться в книгах. На берега Ницы прибыло немало богатого люда; купцы строили дома, лабазы и разворачивали торговлю.
В 1645 году, на зимнего Николу, по санному пути в Ирбеевскую слободу отовсюду съехался люд на ярмарку. Год от года Ирбеевская слобода укреплялась, отстраивалась, торговала, а завод в Рудном год от года приходил в упадок. Работные люди разбегались кто куда; многие сбивались в разбойные шайки, грабили заводское начальство, убивали рудничных надзирателей и проезжих по Сибирскому тракту купцов.
Железорудные залежи только поначалу казались богатыми: вблизи поверхности руды оказалось мало; нужно было строить шахты, но для этого требовалось вложить большой капитал. Даже всесильный Демидов счел это предприятие невыгодным; приехав в Зауралье и осмотрев завод в Рудном, он снова уехал к себе в Невьянск.
Завод стал хиреть; под конец там кое-как работала только одна домница, да и то малое время. Народ вернулся к своим исконным хлеборобским делам. Скоро отвалы пустой породы и шлака стали зарастать травой. На выкопанный карьер стали свозить павшую скотину, мусор и нечистоты.
А Ирбеевская слобода, волею судеб рожденная заводом, который уже умер, жила-поживала. На плодородных землях и заливных лугах в поймах рек процветали земледелие и скотоводство; многие разводили пчел, занимались охотой и рыболовством, научились у хантов и манси ставить силки и западни на птиц и самоловы на пушных зверей; хаживали с рогатиной на медведя.
У жителей слободы сложилось поверье, что прежние таежные жители этих мест ушли не совсем, что якобы они собирают войско и в любой день и час могут явиться и отомстить русским за свое изгнание. Эта полулегенда кочевала из поколения в поколение, и ей верили люди, ни разу и в глаза не видавшие и понятия не имевшие о хантах и манси. Скорее всего, в местных, зауральских преданиях отразились российские «дела давно минувших дней», сохранились былинные образы и имена.