«Лучше бы до смерти меня убило то неприятельское ядро… Чего ради стоило столько добираться до дому? Как теперь жить, что делать? Голову приклонить и то толком еще не знаешь – где…».
Степан сидел напротив, часто шмыгая красным курносым носом, пьяненьким говорком успокаивал:
– Да ты, Антипушка, не горюй шибко-то! Знаешь ведь: судьбу не обойдешь, не объедешь… Видит Бог, не хотел я говорить тебе все это, огорчать тебя…
Антип смахнул навернувшуюся слезу и твердым голосом сказал:
– Спасибо и за такую весть, Степа… Пусть уж будет горькая, но правда! Пойдем, на воздухе посидим…
Земляки вышли, сели в холодке на березовые чурбаки. Антип достал глиняную трубочку и стал набивать ее табаком.
– Смотри-кось – эко диво! – по-бабьи хлопнул себя по бедрам Степан. – Так ты, брат, и табак курить на службе выучился!
– Уж успел привыкнуть я к табаку, Степа… Думал, вот когда возвернусь домой – брошу это зелье. Ан нет – теперь, пожалуй, оно одно и будет утешением…
– Да ты, Антип, не старый пока… приедешь домой – глядишь, и женишься еще, семью заведешь!
– Ну, это ты брось, я же старый солдат-калека на деревяшке, да притом еще и табашник – кто за меня не пойдет, нищая старуха разе что!
– Еще как пойдет, Антипушка! Любая баба-вдова, а то и девка – оне служивых-то очень даже уважают!
– Ну-ну, хватит тебе соловья баснями кормить! Лучше пошли, нито, на твою фатеру – запрягать, да поедем скорее: с твоей легкой руки-то мне уж и не терпится ехать глянуть на родное пепелище. Хоть к пустой избушке, да надо ехать! Были у меня, правда, такие мыслишки – тут, в слободе, остаться. Да ведь я здесь, без ноги-то, тоже не больно кому и нужен буду, а в деревне, может, для меня какое ни на есть дело найдется… А не найдется, дак недолго и уехать: ведь голому одеться – только подпоясаться!
Так, за разговором, они пришли на подворье слободского знакомого Степана. Степанова кобыленка стояла под навесом, понурив голову; она была настолько худа и стара, что ребра и хребет у нее так и выпирали наружу.
Антип посмотрел на нее и присвистнул. Потом, не желая ненароком обидеть земляка, осторожно проговорил:
– Да, Степа, старовата твоя кобылка… У ее, поди, уж ни одного зуба нету?
– Да на ее век хватит еще!
– А сколь ей годков-то, не знаешь?
– Да двадцать-то уж с гаком прожила…
– Пора, Степушка, тебе коня помоложе заводить…
– Да знаю, брат, знаю! А невезучий я на лошадей-то… В позапрошлом годе меринок-трехлеток изгинул от «сибирки» – такая поветря у нас была – не приведи Господь, лошадей и скота пало – бесчетно! А в прошлом годе тесть мой, жалеючи, отдал нам с женой в долг жеребенка-сеголетка; к осени справный конишка выходился, дак в Кривеле волки сожрали… Шибко тяжелая жизнь в деревне пошла – что ни год, дак опять недород. Свово хлебу-то до нови все не хватает. Два сына, три дочери у меня, и все таперича в строках живут; последнюю, Глашку, по седьмому году в няньки пришлось отдать. До первого снопа ржи еще ждать да ждать, а хлеба-то и сейчас уж нету…
Они ехали шагом; дрянная Степанова тележонка убаюкивающее поскрипывала. Выехали на тракт, вот уже скрылись из виду последние слободские домишки, и впереди распростерлись бесконечные поля, перелески, и колки. По правую сторону большака поля далеко к окоёму, до самой Пушкаревой горы. По левую, за мелководной речушкой Арай, насколько хватал глаз, шли заливные луга, покосы и пастбища Ирбитской слободы.
Миновали маленькую, десятка в полтора домишек, деревеньку Ерзовку; чуть поодаль возвышалась белая глиняная гора Ерзовская. Отсюда начинался дремучий лес.
Дорога полого пошла в гору, и Степан слез с телеги. Антип тоже хотел было слезть и пойти пешком.
– А ты сиди, сиди, служивый! – обернулся к нему Степан, – я ведь ноги только поразмять слез. Кобыла у меня, хоть ни видом, ни годом не вышла, а приемистая! Тыщи верст уж исходила, раньше-то на ей и в дальнюю дорогу, на заводы езживали.
Местность пошла ровной, и Степан больше не слезал с телеги. Уже вечерело. Когда проезжали Знаменское, у колодца напоили лошадь и напились сами.
– Ночевать нам, что ли, здесь? Двадцать верст проехали, кобыла притомилась… – раздумчиво сказал Степан
– Мне все равно – здесь что в поле ночевать, – ответил Антип, – время летнее, дождя нет… В поле даже лучше – лошадь наестся, мы костер запалим, комарье отгонять начнем!
– А огня-то для кострища где возьмем?
– Забыл ты, что ли, как я у трактира трубку закуривал? – усмехнулся Антип. – У старого солдата завсегда огонь в кармане! – похлопал он себя по штанам. – Тут тебе кресало, кремень да трут сухой – и пали себе костер, какой любо…
На ночлег остановились у безымянной речушки, наломали сушняку, и Антип разложил костер. Пока огонь разгорался, он с берега притащил к костру большую охапку ивовых прутьев; взял пучок и начал свивать гибкие ивовые ветки.
– Глянь-кось, а ловок ты морду плести! Да где ее поставишь-то, воды здеся – воробью по колено!
– А поставим, и к утру рыба зайдет, дак еще ушицы похлебаем с тобой!
– Ха, да уж кака тут рыба? Рази пескари одне, дак они и в морде не задержатся, их на удочку надо ловить!
– А у меня рыболовный припас в мешке, а удилище я уж вырезал. Когда удилище вырезать ходил, дак омуток приметил – в самый раз морду ставить. Вот и поставим, а на зорьке проверять пойдем. А заодно и на удочки порыбачим; у меня и крючок, и леска для тебя найдется. На наживку червей накопаем да пикуля наловим, и вот тебе и уха!
– Значит, за одним делом пошел, а сразу десять заприметил? Ну, ты, Антип, и хват!
– Да я не хват, а старый солдат, – складно ответил тот, – а жизнь солдатская, Степушка, многому-таки научила!
Антип усмехнулся и принялся набивать табаком глиняную трубку. В кострище натаскали побольше сушняку, соорудили таган, поставили на огонь ведерко с водой и улеглись спать. Позванивая уздечкой, ходила на свежей молодой травке Степанова кобыла. Оглобли были связаны и подняты вверх. Под утро, когда повеяло сыростью и в пойме речушки молоком разлился туман, Антип разбудил дремавшего Степана.
– Вставай, паря, самый клев сейчас. Пошли, да тихой ногой иди: она, рыба-то, брат, почуткая, да чтобы, как солнце всходить будет, на воде твоей тени не было видно…
Земляки забросили удочки, но клевала все мелочь -небольшие окуньки, сорожки и сопливые ерши.
Взошло солнце, стало пригревать, и рыболовов потянуло на сон. Но когда проверили морду, со Степана мигом и сон слетел – такая там была крупная рыба! Мигом почистили и выпотрошили ее; у Антипа в мешке нашлась соль, и он принялся варить уху.
Время от времени солдат подкладывал в уху то полевой лук, то какие-то коренья, которые, Бог знает, когда он успел найти тут же, на луговине или в лесу, и, наконец, объявил Степану, что уха готова. Когда котелок выхлебали до дна, Антип вымыл котелок, зачерпнул воды и снова поставил на таган.
– Скоро чай пить станем, да такой, что весь день жажды не почуешь и потеть на жаре не будешь!
Он бросил в котелок стебельки каких-то трав. По очереди напились чаю из антиповой походной жестяной кружки.
Антип закурил трубку, прилег у костра на локоть и сказал Степану:
– Вот что, Степа, сгоняй-ка ты в Знаменку с уловом-то, продай рыбу попу али писарю, старосте – они свежей рыбки отведать не дураки! Да смотри не продешеви, вот тебе на выручку и деньги будут – подать-то заплатить… Что на мясе не выручил, то на рыбе выручишь! Если уж больно дешево давать будут – лучше домой семье увезешь! А я тебя тут подожду, с удочкой вот на берегу посижу…
Степан мигом побежал седлать кобылу. И часу не прошло, как он воротился, донельзя довольный и с выручкой.
– Не знал я, паря, что рыбу дороже баранины продам! А продал-таки писарю! Прав ты был: начальство-то не худо любит свежую-то рыбку! У нас в Кирге ведь тоже, наверно, рыбешка есть, да рыболовством почти никто не занимается, вишь, руки все никак не доходят. Разве что ребятишки вот просто балуются.