«Ну, а теперь – нате-ка, выкусите! В казенной бумаге ясно прописано, что моя земля на Осиновке, по закону моя! И не подкопаться вам под Елпанова – глубоко я корни пустил!».
Так думал Иван Петрович, возвращаясь с заимки домой. Он, как бы вымещая досаду на своих однодеревенцев, наотмашь стегнул кнутом и без того ходко бежавшую лошадь и погнал по ухабистой дороге в Прядеину.
– Елпанов с ярмарки вона че привез – са-мо-вар! – кричали бегающие по деревне ребятишки.
– Слышь, кума! Елпанов-то, говорят, каку-то медну корчагу на ярмарке купил, самоваром, што ли, зовут! Весь, ровно золотой, блестит!
О невиданном ранее, первом в округе тульском самоваре в деревне судачили чуть ли не месяц. Всем деревенским жителям было интересно увидеть, что же за штука такая – самовар. Народу на подворье Ивана Петровича собралось, как на свадьбу. Люди стояли не только в ограде, но даже в сенях. Те, что вдоволь насмотрелись и вышли на улицу, рассказывали о диковинке по-разному. Некоторые усмехались:
– Да ниче особенного, вода горяча в ем, да и все! По мне, дак лучше после обеда кваску ядреного! Господская это все выдумка, а нашему брату крестьянину чаи распивать недосуг!
Иван Петрович своим домашним и работнице Нениле самолично показывал, как ставить самовар, внушая:
– Смотрите у меня, не поставьте без воды, не то испортите вещь!
Он купил на ярмарке и чаю, и сахару, но велел положить пока запасы в сундук: все в семье, да и сам он, к чаепитию не привыкли, всем по душе был квас после обеда, а в праздники – пиво или травянуха.
– По весне вот инженер приедет, Абросимов Михаил Евстафьевич, тогда и будем самовар ставить – он чай пить страсть как любит!
Весна была ранней и дружной. Дул теплый южный ветер, растопляя снег. Мелкие ручейки, сливаясь в бурные потоки, с шумом устремлялись в Киргу. Лед тронулся и скоро скопился у плотины, образовав затор. Елпанов с работниками день и ночь трудились, шестами и баграми отправляя льдины через плотину вниз по реке.
Среди прочих забот Иван Петрович съездил в Ирбит и привез подрядчика и инженера. Строительство церкви в Прядеиной пошло полным ходом. Двоих каменщиков Елпанов нанял в Ирбите, а подносить кирпич и мешать раствор мог любой из работников. Фундамент был уже готов, начали кладку стен, но в сенокос зарядили дожди. По неделе стояло ненастье: с неба без конца сеялся нудный бусенец-сеногной.
В каждый погожий день и час Елпанов снимал людей со строительства и отправлял на покос. Во время жнитва погода тоже то и дело портилась, хлеб начал прорастать сперва в суслонах, а потом и на корню. Иван Петрович потерял сон и аппетит, гонял то и дело на заимку, нервничал: проросший хлеб при продаже пойдет вторым, а то и третьим сортом.
Мужики в пожарнице говорили:
– Ну, нынче доброго хлеба поись не придется… Бабы стряпают, дак над квашней ревмя ревут! Всю ночь-то она, бедолага, как кошка с салом, бегает туда-сюда: то на печь квашню поставит, то на шесток… И нигде она не киснет, да и шабаш! Иные бабы по два дня одну-то квашню квасят…
– Ха, зато на пиво зерно и проращивать не надо!
– Дак ведь пиво-то, дурья твоя голова, только на Покров да Рождество и попьешь!
– Нелишка нынче хлеба-то… А молотить – чистое горе! Уж овин сушишь-сушишь, а все никак не молотится, все зерно в солому идет…
– Ниче не поделаешь, год на год не приходится… Перебьемся как-нибудь!
– Ясное дело, перебьемся, да такой хлеб весной на семена негоден будет, а старый-то хлеб не у каждого сохранится… Эх, опять Елпанову в ноги падать придется! Никак нельзя с им ссориться, все же он хоть как-то, да выручает… Погорячились мы тогда на сходе из-за заимки-то!
– Вестимо: с сильным не тянись, с богатым – не судись… А Елпанову не то што уезд али волость – сама губерния ему мирволит! Наследника вот только у него нет, все одни дочери, да жена-то молодая – глядишь, и наследника родит.
– Жена-то молодая, да сам он старый…
– Ну, он еще всех нас крепче! Говорят, сроду ничем не хворал… Отец-от его, Петро Васильич, кажись, до сотни всего года четыре не дожил, а этот покрепче отца-то будет!
Пошел четвертый год с того дня, как Иван Петрович Елпанов начал строить церковь. Наконец, снаружи все было готово – здание оштукатурено и побелено. Высоко в небо вознеслись три голубых купола, увенчанные латунными крестами. Колокола разной величины были отлиты в Тагиле и отправлены на баржах до Ирбита водным путем; к прядеинской церкви из Ирбита их привезли на телегах. Были устроены блок и покатые подмостки, и мужики слегами и канатами подняли колокола.
Но внутренняя отделка церкви задерживалась. Еще прошлым летом Елпанов привез из Ирбита двух мастеров-богомазов, которые подрядились сделать роспись стен и покрыть золотой фольгой иконостас. Однако мастера оказались пьяницами и бабниками, их частенько видели в кабаке, после чего они шатались по деревне, лапая девок и неделями ночуя у деревенских вдовушек.
Иван Петрович на расправу с бездельниками скор – рассчитал их и выгнал, а потом привез новых мастеров. Богомазы запросили дорого, но Елпанов в конце концов согласился. «Прав был волостной-то писарь: церковь построить – это не избу скатать. Ну, че поделаешь, как говорится, заварил кашу – не жалей масла!», – думал Елпанов.
Иван Петрович в эту весну больше находился на строительстве церкви, даже на заимке редко стал бывать, доверив вести там дела Катаеву.
Чего греха таить, многоопытный Елпанов не очень-то доверял городским мастерам, он считал, что каждый второй из них – либо вор, либо пьяница, а за такими глаз да глаз нужен…
Он приглашал посмотреть, как идет дело, харловского священника отца Антона. Дьячок Варсонофий, большой любитель выпивки, и сам являлся безо всякого приглашения. Варсонофий разбирался в церковной росписи и даже сам кое-что мог малевать. Плохо только, что он любил подсказывать, чем сильно сердил мастеров. Как-то, не вытерпев, старший из богомазов слез с лесов, схватил дьячка за бороду и вне себя прошипел:
– Убирайся отсюдова, образина долгогривая, пока я тебе ведро с краской на башку не надел!
– Да ты что, нехристь? Не видишь, на кого руку подымаешь?! На священную особу!
– Вижу, не слепой! Знаем мы этаких-то особ!
– Да я батюшке пожалуюсь, пусть он тебя анафеме предаст!
– По мне – хоть Фоме, хоть Ереме, все одно! Я с самой каторги в церкви не бывал! Пошел отсюда!
С тех пор в церковь Варсонофий входил только с Елпановым и священником Антоном, и замечаний богомазам больше не делал…
Елпанов и сам на себя досадовал: дернуло его нанять этих угрюмых молчунов! Но они хоть пьяницами не были, споро работали и времени впустую не тратили. Старшего звали Арсен (отчества он не сказал), а сыновей – Самуил и Димитрий. Работали все трое с утра и до ночи, за весь день перекинувшись одним-двумя словами.
В Ирбите поговаривали, что Арсен – сын богатых и известных людей, родился в Петербурге, много учился, но за что-то угодил на каторгу. После нее был на поселении в Туринске, а потом перебрался под надзором полиции в Ирбит. В этом купеческом городе для Арсена всегда находилась работа, его то и дело приглашали расписывать соборы и церкви, а живописцем он был неплохим.
Среди заказчиков Арсена было не только духовенство. Прослышав о его мастерстве и честности, его звали расписывать купеческие особняки и богатые трактиры. Одно не устраивало богатых заказчиков: Арсен был нетерпим ко всем, кто вмешивался в его работу или, еще хуже, начинал докучать советами. Такого богомаз мог обругать и даже в запальчивости ударить… Уж на что сыновья беспрекословно повиновались ему, но и им иногда крепко попадало.
Свое каторжное прошлое Арсен скрывать даже не пытался, а наоборот – иногда как бы даже подчеркивал его.
– Угрюмый, темный он человек… Можа, это каторга его таким сделала, – говорил Елпанов своим теперешним знакомцам – священнику Антону и дьякону Варсонофию. Дьякон в ответ махал рукой:
– Да пес с им, што он угрюмый – тебе-то от этого какая беда? Лишь бы он с сыновьями расписал все, как следует, а мастер он вроде неплохой!