Дикое отчаянье Дуни, которую Катерина продолжала крестить и всячески успокаивать, перешло мало-помалу в притупленное внимание; вытянув шею с раздувшимися жилами и как бы прислушиваясь к отдаленным звукам, она не отрывала глаз от двери. Немного погодя она неожиданно встала на ноги и быстро побежала из избы, так что хозяйка едва успевала за нею следовать.
- Что за причина такая? - спросил старик, все еще находившийся под впечатлением удивления.
- Да вот с того самого дня, как брат увел парнишку, с того дня и повредилась…
И прежде-то была как словно не в своем разуме… житье добре горькое было ей от мужа-то, а как увел парнишку, ну и совсем повихнулась, - проговорил Тимофей расслабленным тоном.
- Эка горькая, подумаешь! Стало, она у вас и живет?
- У нас; хозяйка пожалела, взяла… ничего ведь не сделаешь! - добавил
Лапша.
- Что ж? доброе дело! вас за это господь не оставит. А я, признаться, Тимофей, маленечко того… погрешил против жены твоей, не знал я в ней такой добродетели…
Уж очень с начатия-то она на меня взъелась, так вот и рвет!.. Теперь все у меня на виду, как есть, приметно… баба, значит, точно, душа в ней есть… хорошая, должно быть, баба…
Вместо ответа, Тимофей приподнял только брови и свесил голову. Дядя
Василий с минуту поглядел на него молча, встал и подошел к окну, в котором все еще горело зарево заката.
- Я, брат Тимофей, все насчет, то есть, воза сумневаюсь, - молвил он, прикладывая красное добродушное лицо свое к стеклу и наклоняя набок голову, чтоб удобнее взглянуть на воз, - не напроказили бы там; время праздничное, народу много добре на улице-то.
- Ты бы его к нам на двор свез, - сказал Тимофей, которого более еще, чем старика, беспокоила мысль, что воз стоит у ворот.
Обращая на себя внимание стоявших на улице, воз невольно приводил на память причину посещения старого торгаша; о Филиппе начали уже забывать - и вот снова подымутся толки о нем. Этого весьма основательно опасался Лапша.
- Ничего, можно, пожалуй, и на двор свезти, - сказал старик, - я уж заодно бы у вас и ночевать остался. Куда теперь поедешь?.. Все одно, надо же где-нибудь… ты человек знакомый… сенцо у меня свое есть; а коли потребуется насчет, то есть, себя, я не то, чтобы… я заплачу как следует…
С этими словами вошла Катерина. Проводив Дуню, она, видно, зашла взглянуть на дочь, потому что ребенок снова находился на руках ее. Старик тотчас же передал ей свое намерение и, приняв минутное молчание хозяйки за согласие, суетливо вышел на улицу, которая из конца в конец оглашалась веселыми кликами игравших детей и песнею хороводниц.
III
Спустя некоторое время на дворе заскрипел воз и послышался голос старика.
Когда немного погодя Тимофей и жена его явились на двор, лошадка дяди Василья была уже выпряжена, а сам он суетливо развязывал кожу, прикрывавшую товары; он не переставал болтать с Машей, которая стояла подле. Солнце уже село, но над самым двором висело круглое румяное облако, которое делало предметы яснее и давало всему двору больше света, чем в иной полдень. С первых же слов старика Катерина и ее муж узнали, что он непременно настаивал на том, чтоб девушка взяла от него платочек на память.
- Что ты, батюшка, что ты! господь с тобою! - торопливо сказала мать, - она к этому непривычна, не надоть нам ничего… мы не из того тебя пустили.
- Нет, уж ты, матушка, не замай, брось, оставь ты это дело… уж это моя, примерно, забота… Как же, слышь, - подхватил он, принимая шутливо-озабоченный тон, - слышь, девки поют на улице, играют, потешаются… ну, знамо, и ей хочется - человек молодой! все любезнее будет, как новенький-то платочек повяжет… Ну, вот тебе, красавица, не побрезгай, возьми, - заключил старик, тряхнув пестрым бумажным платком и подавая его девушке, которая не трогалась с места.
- Мне… не надо, - проговорила она нерешительно, взглядывая на мать.
- Бери, бери; что уж тут! Бери, коли дают, - сказал старик, добродушно посмеиваясь.
- Ну, что ж! возьми, когда так… когда по душе дает, - сказала мать, обращаясь к дочери, которая взяла, наконец, платок, причем щеки ее вспыхнули, а лицо изобразило такую радость, как будто это был первый подарок со дня ее рождения.
- Ну, спасибо тебе, касатик, - подхватила мать, стараясь сохранить какое-то внутреннее достоинство, - нам хоша чужого и не надобно, а коли охота твоя такая, по душе дал, нам обижать тебя не приходится; спасибо, кормилец!
Тимофей умильно поглядывал на присутствующих и моргал глазами.
- Как уж и благодарить нам тебя! Не заслужили мы этого, касатик… Платок-то ведь, может, рубля два стоит! - промолвил он, наконец, голосом, словно не ему дали, а он вынужден был дать подарок.
- Есть о чем разговаривать! И весь-то всего гривенник стоит! - перебил старик. - Ты как из Оки-то меня тащил, не на гривенник мне добра сохранил. Вот случай привел хошь дочку твою потешить. Ну, что ж ты стоишь, красавица? Ступай, покажься на улице-то… вишь песни как знатно играют - и ты поди! - промолвил он, обращаясь к Маше.
- Что ж? сходи, поди, - сказала мать.
Маша как будто не решалась, совестилась, наконец вошла в избу; минуту спустя она явилась на дворе, повязанная новым платочком, и быстро юркнула в ворота.
- Много у вас детей-то? - спросил старик, провожая ее глазами.
- В чем другом, батюшка, в этом, кажись, нет недостатка: семья большая, - возразила Катерина, и первый раз на губах ее появилась улыбка.
- О-ох! - тоскливо простонал Тимофей.
- Ну, что охаешь-то? ох да ох! - смеясь, сказал старик, делавшийся веселее по мере того, как ознакамливался с хозяевами. - О чем? что детей-то много? Это значит благословение божие.
- Шестеро человек! - произнес Тимофей с таким сокрушенным видом, как будто сам произвел их всех на свет и вторично предстояло ему родить их.
- Ты бы вот, Тимофей, на жену-то поглядел лучше… вишь: разве она ими скучает? а чай, больше твоего об них сердце-то болит; право, так! - добавил старик, указывая на Катерину, которая в это время высоко подымала обеими руками младенца и заставляла его смеяться.
Дядя Василий хотел было что-то еще сказать, но прерван был звонким лаем, раздавшимся у самых ног его. Обернувшись назад, он увидел маленькую, шершавую, черную собачонку с стоячими ушами, вострой мордочкой, украшенной двумя желтыми крапинами над глазами и коротенькими кривыми передними ногами, расположенными как у танцмейстера; лай ее звенел, как тоненький колокольчик; шерсть на спине стояла торчмя, а хвост закручивался, вероятно от злобы, таким тугим кренделем, что, казалось, не было силы, которая могла бы его выпрямить. Застигнув врасплох чужого человека на своем дворе, она, без сомнения, вцепилась бы в икру его, если б вслед за ее появлением в воротах не раздались четыре тоненькие голоска, которые разом закричали: "Волчок! Волчок!"