В одно утро Абрам, возвратившись с охоты, не зашел ко мне. Я послал за ним. Явился; физиономия озабоченная, печальная.
— Что ты, Абрам, не зашел ко мне? — спросил я его.
— Да так, батюшка, некогда было.
— Не убил ничего?
— Нет, убил трех штук: черныша да пару тетерок.
— Чем же ты встревожен? Видно пуделял?
— Нет, не пуделял; да я так, ничего не встревожен.
— Нет встревожен; уж я вижу; расскажи, что случилось?
— Право ничего не случилось; это так со мной.
Так в этот раз и не допытал я его. На другое утро снова не зашел ко мне Абрам; снова послал я за ним; ретивый охотник предстал еще с более печальною физиономиею, совсем сентябрем смотрел, хотя в это утро охота была очень добычлива.
Я начал расспрашивать Абрама понастойчивее. Меня сильно заинтересовала эта никогда не бывавшая, совершенно неестественная в нем озабоченность, тогда как и стрелялось удачно и дичи принесено было домой много. На все мои расспросы Абрам только отнекивался и вздыхал.
— Не опять ли Мирон пошутил?
— Ну его к лешему! Погань помойная, старый отопок окаянный!..
— Эк ты его честишь; видно подозренье есть, непременно что-нибудь случилось!
— Ничего не случилось… все пустое, после скажу…
Но и после не сказал Абрам; а между тем тревожное состояние его увеличивалось более и более; он сделался задумчив, с лица спал, похудел.
Так прошло около недели. В одно утро, возвратившись с охоты, вдруг является он ко мне в необыкновенном волнении.
— Батюшка, голубчик! Поздравьте-ка меня с богатым полем!
— Что такое случилось, что, рассказывай скорее, — спросил я Абрама, заинтересованный его торжествующей физиономией.
— А вот слушайте, все расскажу по порядку. Помните, — вы меня спрашивали, что я встревожен-то, печален-то был; — ведь я, батюшка, чуть с ума не сошел, вот ведь какая оказия-то; ведь чуть было греха на душу не принял: сбирался Мирона Ивановича бить; думал, — все это он, кривой пес, кому больше; слушайте-ка, что расскажу-то…
— Ну, слушаю, слушаю, — рассказывай.
— Шалаш-то под тетеревей сделан у меня на углу в поле; знаете, — такое высокое местечко выдалось около накляпой сосны; ну, так вот тут. Тут самый свал, главный самолет тетеревей. Да и удобно: две березы такие кужлявые стоят, ель высокая; у меня промеж них, в опушке-то, в мелком вересняжке и сделан шалаш. Приходится так: прямо, к полю, — сосна, назади, к лесу, — ель, справа — береза и слева — береза. Ну, вот, я и стрелял; все шло благополучно, — каждое утро носил домой пары по две, по три. Только помните, ден восемь тому, утро было такое знатное, морозное, туманное. Залез я в шалаш ранехонько, сижу; слышу — куропатка гаркнула, тетерев в лесу чувыкнул, я ему чувыкнул, — он откликнулся. Так мы перечувыкивались с полчаса; летит, слышу… сел он с правой руки на кужлявую березу, на самую вершинку. Стрелять ловко таково; резнул, — свалился, как сноп. После еще прилетали тетеревье, — убил я в то утро штуки три или четыре. Кончился вылет, иду сбирать. Все целы, только первого тетерева нет, убежал значит… Оказия! Близко стрелял, упал не совстрепенувшись и убежал! Как это его хватило?
На другое утро опять на ту же березу садится тетерев, приложился я верно: — бац! Свалился в вересняк. Вересняжок мелкий такой около березы-то. Погодя немного тетерка прилетела на тот же присяд, — и эту убил; потом пару еще на других присядах убил; начал сбирать, — три штуки лежат, а первого тетерева опять нет. Что за чудо, — уж это недаром: мне сейчас помнилось на Мирона Ивановича. Заговорил, мол, он этот присяд. А как же тетерю-то убил? Если бы заговоренный был и тетеря пропала бы. Не убежал ли тетерев-то? Постой же, теперь я сделаю апробацию, увижу.
На следующее утро взял ружье большое и всыпал в него здоровеннеший заряд. Сижу. Как нарочно, опять первый тетерев взгромоздился на кужлеватую березу; царапнул я его так, что нани кверху подбросило, пыжи долетели до того места, где он сидел, и повисли на сучьях, а он, заломивши крылья, тряпнулся о землю, как кусок глины. Сумленья нет, — убил. После еще три тетерки прилетали, — всех ухайдачил. Стал сбирать, — дивное диво, — первого тетерева и след простыл, опять не нашел. Вот тут уж у меня, что называется, и ум раскорячился, окуриться, мол, надо богородской травой, да приговор прочитать, а то этакое странное дело, уж конечно, не человечье: лесной шутит, — Мирошка кривоглазый напустил.
Ну, вот, ладно; давай я окуриваться богородской травой, приговоры от призоры какие знал, все перечитал, от трех порогов щепочки отнимал, ничего не помогало, — как ни убью тетерева на этой проклятой березе, точно сквозь землю провалится, исчезнет! Тоска на меня такая напала, нигде места не могу найти, куда ни пойду, что ни делаю, — все думаю, что бы это такое значило. Похудел, от хлеба отбило.