Только позавчера сижу я в шалаше, — рано забрался, — чуть светать стало. Куропатки на озимь вылетели, кудахчут; две подбежали к самому шалашу, — убил одну. Вот светать начало, вылету нет. Уж немного тетеревей-то осталось; мало ли я их перещелкал. Заря разлилась яркая такая. Слышу, — крылья свистят: глухарь летит и прямехонько на эту березу. Лепился, лепился, — сучья-то гнутся, наконец уселся на вершину. Я его резнул, — повалился; я сейчас же из шалаша вон, под березу — нету глухаря, пропал; я метаться туда, сюда по кустам, гляжу около кочек, под огородом, — нет. С досады в волосы себе вцепился, слезы прошибли. Только нечаянно и взгляни я на поле; что же вижу: через поле-то наискосок лисица, матереющая такая, и тащит моего глухаря за шею. Да, вишь, тяжело — птица-то не по силе, она и не может скоро бежать-то. Вот, как только увидел я эту статью, тут-то и сдогадался, кто воровал моих тетеревков. Вот-те и Мирон Иванович, и дедушка лесной, и богородская трава. Она, стерва, каждое утро забиралась в вересовые кусты, что около присяда, и выжидала добычи, а там подхватит и удерет мелочами-то, а из шалаша-то не видно. Вот, ведь, оказия-то какая!
Давай я рассматривать около присяда все в подробности, отыскал я и место, где она пряталась: шагах в трех от присяда вересовый такой кустичек белоусом оброс, — умято в нем, — из него она на тетеревов и бросалась. Вчера с вечера поставил я капкан на том самом месте, где приходится ей прыжок сделать. Землицей позасыпал, мошком поприкрыл. Пошел сегодня утром; на мое счастье прилетала тетеря на пересядину, — я ее убил; только она свалилась, слышу, — как заверещало благим матом. Втяпалась голубушка… Посмотрите-ка, батюшка, какая знатная!
Абрам вышел за двери и оттуда выбросил за пушистый хвост на средину комнаты матерую красную лисицу.
В тот же год случилась с ним другая подобная оказия. Всю зиму ловил Абрам волков в капканы; но ловил незадачливо: в добычу досталось что-то очень немного: одна или две штуки. Наступил великий пост, пошли утренники, закрепило наст, — волк бросил тропу и пошел бродить, где вздумается: капканы уже не годились в дело, надо было приниматься за другие способы. Абрам начал отравлять. На загороди была у него выкинута пропадина, издохший бык-годовик. Около него раскидывал он куски отравы и каждый день на рассвете бежал проведывать, не окормился ли волк. Волк не окармливался, я подтрунивал над Абрамом.
— Много ли собак отравил, Абрам?
— Ни одной…
— А волков?
— Тоже ни одного.
— А сорок?
— Сорок-то две отравились.
— Ну, и то хорошо, — все же добыча, братец… Почем шкурки продавать думаешь?
— Ладно, — смейтесь; притащу вам серяка матерого, так из одной шкуры шуба выйдет.
— Да на словах-то чего не может быть.
— А вот увидите!
— Хорошо, увидим.
Но не привелось мне увидеть серяка: весь пост прошел, а в добычу не досталось ни одного волка. В страстную субботу Абрам посягнул на самое решительное средство — поставить самострел.
— Что ты, Абрам? Да ведь ты под уголовщину попадешь — убьешь кого-нибудь, — предостерегал я его.
— Кого убить в такое время, все за службой будут.
— А что же отрава-то, разве не действует?
— Не берут проклятые, — слышат видно; ничего с ними не поделаешь отравой.
— Да есть ли волки-то?
— Два ходят; и сегодня у пропадины были, весь бок выели, ночью опять придут; беспременно самострел следует поставить.
— Смотри, не попадись! Самострелы строго запрещены, попадешься — беда…
— Не попадусь, — до свету завтра уберу все. Кто пойдет в такое время ночью шататься по лесу?
Поставил Абрам самострел и не спал целую ночь. Ударили в колокол к заутрене; народ в церковь, Абрам к пропадине.
Я, беспокоясь, чтобы кто-нибудь случайно не набрел на самострел, с нетерпением ожидал возвращения Абрама.
Еще темно было, когда прибежал он со своего промысла в сильном волнении.
— Что случилось? Не угомонил ли кого? Говори скорее, пожалуйста, — спрашивал я, перепуганный ненормальным состоянием моего охотника.
— Слава Богу, ничего не случилось, а казус вышел, — отвечал Абрам.
— Какой там еще казус?
— А такой ли казус, какого сродясь со мною не бывало. Самострел-то поставить я поставил, да и не рад, — сто раз скаялся; поди мне это на мысль, что завтра этакой великий праздник, птица гнезда не вьет и всякая тварь славословит Господа, а я — на-ка, поди, — на жизнь животного посягаю; грешно, думаю, не пройдет мне это даром; ворог силен, — нашутит он со мной… Так это я раздумался, что ночью же хотел бежать — снять самострел.