Всю ночь не уснул Петр Васильевич, и всю ночь-ноченскую горела лампадка с деревянным маслом перед ликом иконы Николая Чудотворца.
Под утро метель начала стихать. Ветер, набесновавшись за ночь, как бы начал уставать, стал понемногу стихать и, наконец, на рассвете затих совсем.
Прядеинские старики, сидя в пожарнице, кто во что горазд обсуждали неожиданно нагрянувшие отзимки*. У каждого своя примета была: если метель начиналась вскоре после Ирбитской ярмарки, то говорили: "Пьяные черти с ярмарки едут". Если около Евдокии: "Евдокия свои шубы выбивает". Если же отзимок приходился на время сева около Георгия: "Егорий Победоносец на белом коне змия копьем пронзает".
Обоз из Тагила наконец-то вернулся. Старый Елпанов уже помог бабам управить скотину и, преодолевая одышку, вышел с деревянной лопатой за ворота – убрать наметенный мокрый снег и посмотреть, не идет ли обоз. И как раз вовремя: обоз уже миновал мост и приближался к елпановскому подворью.
"Господи, да где ж у них седьмая-то лошадь?! Куда же они Карюху-то дели? И Фенка что-то не видно…".
– Здорово, Иван! Ну, как съездили? А Финоген с Карюхой где?
– Финоген вон в возу лежит, занемог он… Беда с нами приключилася, батюшка… утопили мы Карюху-то вместе с возом… в Реже утопили!
– Господи твоя воля! Да как же это вас угораздило?
– Сам знаешь, в дороге всякое бывает… Аккурат прав ты был намедни – зря мы поехали-то!
Работники спешно выпрягали усталых, взмокших лошадей. Анфиногену помогли встать, вылезти и повели в дом. Помогли раздеться и уложили его под теплое одеяло. У него был сильный жар, заложило грудь, и не давал покоя беспрерывный сухой кашель.
– Речку Бобровку мы, батюшка, переехали удачно, – начал рассказывать за ужином Иван, – и дальше решили зимником ехать. До Режа доехали, смотрим – наледь большая на реке-то. Ну, слез я с возу, пошел передом… Иду, пробую кнутовищем наледь, а она глубоковата! Ну, думаю, да неужто не проедем? Воронуха моя прошла; проехал я – хоть бы што, остальные за мной. А шесть лошадей лед-то подрастоптали, и Финоген решил, видно, стороной проехать, а там то ли пролубь зимой рыбаки выдолбили, то ли весенняя промоина была, да снегом ее припорошило… Фенко вместе с возом и с Карюхой в воду огруз; лошадь бьется в полынье-то, копытами скребет, чтоб выскочить, да где там… Фенко вожжи бросил, на край полыньи выкарабкался, а Карюха с возом на дно пошла… Одели мы Финогена в сухое, что нашлось, но продрог он шибко. Отъехали от Режа с полверсты, наломали сушняку, благо, кресало и трут с собой, костер разожгли.
Уж за полночь приехали в Ялунинское, ночевать попросились. Насилу Фенко на печь залез, ночью жар у него поднялся, а утром видим – вовсе худо дело-то… Оставили мы его в Ялунинском, а сами дальше в Алапаиху поехали, думали, отлежится, пока мы ездим. Наказали хозяйке лечить его, денег дали. Фенко и сам говорил: пезжайте, мол, а я полежу дня два-три, на печи прогреюсь, авось и полегчает. Хлеб в Алапаихе продали, загрузились и поехали в обратный путь. В Ялунинском видим – Финоген не то што не поправился, а вроде еще больше расхворался… Одели мы на его тулуп, другим сверху накрыли, так лежа он и ехал всю дорогу. Ну да че уж теперь, дома-то скоро пойдет на поправу. Утре надо баню истопить, после бани-то сразу полегчает, да и нам с дороги помыться надо…
Наутро жарко топили баню и парили Анфиногена, но и после бани тому не полегчало. На пятый день после приезда Анфиноген Елпанов умер.
Горе семьи было неописуемым. Но как вновь поднимается нива, кажется, уж совсем вбитая в землю градом, так и человек помаленьку отходит. Среди повседневных забот забывается и большое горе.
Прошло сорок дней после смерти Анфиногена. Весна была хотя и поздней, но теплой. Подошло время сева, и Иван Петрович Елпанов с работниками выехал пахать пле.
НОВОЯВЛЕННАЯ ИКОНА
После 1775 года город Ирбит стал крупным торговым центром Зауралья, известным на всю Российскую империю, а Ирбитская ярмарка разрослась и приобрела размах и славу почти такие же, как ярмарка в Нижнем Новгороде.
В описываемое время Ирбит находился на пересечении караванных путей на границе Европы и Азии; товары везли из всех городов империи. Из Сибири шли меха, с Урала – железо, из Ташкента и Бухары – ковры и фрукты.
Торговый люд устремился на ярмарку и из-за границы, так что и китайские шелка, чай стали не в диковинку. В городе появились небольшие заводишки – винный, пивоваренный, но с закрытием ярмарки жизнь как бы затихала, и снова воцарялось глухое захолустье.