– Убирайся отсюдова, образина долгогривая, пока я тебе ведро с краской на башку не надел!
– Да ты что, нехристь? Не видишь, на кого руку подымаешь?! На священную особу!
– Вижу, не слепой! Знаем мы этаких-то особ!
– Да я батюшке пожалуюсь, пусть он тебя анафеме предаст!
– По мне – хоть Фоме, хоть Ереме, все одно! Я с самой каторги в церкви не бывал! Пошел отсюда!
С тех пор в церковь Варсонофий входил только с Елпановым и священником Антоном, и замечаний богомазам больше не делал…
Елпанов и сам на себя досадовал: дернуло его нанять этих угрюмых молчунов! Но они хоть пьяницами не были, споро работали и времени впустую не тратили. Старшего звали Арсен (отчества он не сказал), а сыновей – Самуил и Димитрий. Работали все трое с утра и до ночи, за весь день перекинувшись одним-двумя словами.
В Ирбите поговаривали, что Арсен – сын богатых и известных людей, родился в Петербурге, много учился, но за что-то угодил на каторгу. После нее был на поселении в Туринске, а потом перебрался под надзором полиции в Ирбит. В этом купеческом городе для Арсена всегда находилась работа, его то и дело приглашали расписывать соборы и церкви, а живописцем он был неплохим.
Среди заказчиков Арсена было не только духовенство. Прослышав о его мастерстве и честности, его звали расписывать купеческие особняки и богатые трактиры. Одно не устраивало богатых заказчиков: Арсен был нетерпим ко всем, кто вмешивался в его работу или, еще хуже, начинал докучать советами. Такого богомаз мог обругать и даже в запальчивости ударить… Уж на что сыновья беспрекословно повиновались ему, но и им иногда крепко попадало.
Свое каторжное прошлое Арсен скрывать даже не пытался, а наоборот – иногда как бы даже подчеркивал его.
– Угрюмый, темный он человек… Можа, это каторга его таким сделала, – говорил Елпанов своим теперешним знакомцам – священнику Антону и дьякону Варсонофию. Дьякон в ответ махал рукой:
– Да пес с им, што он угрюмый – тебе-то от этого какая беда? Лишь бы он с сыновьями расписал все, как следует, а мастер он вроде неплохой!
В деревне все еще посмеивались над теми богомазами, которых Иван Петрович сначала нанял, а потом сам же и выгнал с треском. Один из них, Василий, повадился ходить к вдове Вере Николихе, отпетой головушке.
Про нее поговаривали неладное еще при жизни мужа Николая, мужика смиреного и робкого, жившего у жены в полном подчинении. Николай скоропостижно умер, тридцатилетняя Вера осталась с маленькой дочкой и, как говорили злоязыкие кумушки, не стала пропускать ни пешего, ни конного…
Отличалась Николиха красивым лицом и станом. У нее были большие серые глаза, прямой, чуть длинноватый тонкий нос на чистом овальном лице. В Прядеиной чужие приезжие люди бывали редко, но всегда они каким-то чудом оказывались у Веры Николихи. Поговаривали даже, что у нее не раз ночевал сам становой пристав.
Как приехали богомазы, Николиха ходила с гордо поднятой головой и, не стесняясь, хвасталась прядеинским бабам:
– Ой, бабоньки, какой Вася обходительный, не то што ваши мужики! А как он меня любит! Я тебя, Вера, говорит, беспременно на икону посажу – пусть все на тебя молятся!
– Как это – на икону?!
– А нарисует меня, да и все! Ты, говорит, будешь сидеть, как статуй, и не шевелиться, а я буду на тебя смотреть и великомученицу Екатерину на стене рисовать… Вот вам, молиться на меня вскорости будете!
– Господи, да, поди, грех это, грех непрощеный….
– Я тоже ему сперва говорила, а он мне ответил: нет, мол, в этом никакого греха!
Весть о том, что беспутную бабенку Николиху богомаз хочет посадить на икону, мигом дошла и до Елпанова.
Иван Петрович только что вернулся с заимки и сразу направился в церковь, весь – туча-тучей. Из этой тучи вот-вот должен был грянуть гром… И он грянул, как только, войдя в церковь, Елпанов увидел такую картину: Вера Николиха неподвижно сидела на табуретке, а Василий-богомаз на стене рисовал с нее икону. Иван Петрович так и остолбенел сначала, даже дар речи потерял, но, опомнившись, рявкнул:
– Ты што это, паскудница, сюда приперлась?! А ну, вон отседова, и штобы боле духу твоего здесь не было!
Николиху как ветром сдуло, только железная церковная дверь лязгнула.
– А ну закрась, Василий, стену!
– Напрасно вы, Иван Петрович, женщину обидели! Я сам ее позвал сюда, Екатерина-великомученица из нее получилась бы, профиль у нее прекрасный!