Нет слов, чтоб описать, как был обескуражен и раздосадован Иван Петрович Елпанов!
"Вот тебе и церковь за свой счет из собственного кирпича… Вот тебе и вечное поминовение! Церковь, знать, стоять будет, пока жив, а умру – дак растащат по кирпичику, как пить дать – растащат!", – горестно думал старик.
Насчет своих дочерей Иван Петрович давно и бесповоротно решил: "Пусть оне в девках подоле поживут да ума накопят". Жене он постоянно внушал, чтобы та больше заставляла дочерей прясть да ткать – нечего, мол, им по вечеркам шастать, пусть приданое себе готовят!
Сусанна с Ольгой, правда, не очень-то над приданым корпели, зато сызмала были борноволоками, но во время пахоты ни бега, ни скачки не устраивали, если даже боронили вместе одно поле и поблизости не было старших. Все делали они хорошо, с душой, на совесть. Да и лошадей они жалели и любили. Работники, глядя на хозяйских дочерей, похваливали их:
– Лихие девки у Ивана Петровича удались! На любую работу оне горазды! А особливо загляденье, как с конями обходятся – получше парня какого-нибудь утлого*!
Когда заневестилась Феоктиста, Иван Петрович сватам не отказал, но родителям жениха сказал напрямик:
– Лошадь и корову за дочерью даю, а остальное приданое – то, что она сама наготовила. Ни на какие деньги, дорогие сваты, не рассчитывайте… Сами они, ежели робить путем будут, все наживут. А у меня и еще дочери есть да сын-наследник. Так что слово свое я сказал, и переиначивать его не собираюсь, а вы, сваты любезные, сами думайте…
Те подумали и стали готовиться к свадьбе: отцу с матерью не терпелось женить своего непутевого сына, бывшего единственным, порядком избалованным, а работником курам на смех – все у него из-под палки да через пень-колоду.
НАСЛЕДНИК
Свадьба Феоктисты была скромной. Только прожили молодые первую неделю, как не заладили из-за какого-то пустяка, и елпановскому зятьку будто шлея под хвост попала: он – хвать гармошку да в народную избу* подался, а оттуда явился уж на розвязях**. Пошел жену искать, нашел ее в доме тестя и давай там скандалить – с пьяных-то шар… Мол, маленькое приданое за дочерью дал Елпанов. Но Иван Петрович с ним не больно-то церемонился. Послушал-послушал его, да и сказал, как отрубил:
– Иди прочь из моего дома, и чтоб никогда я тебя боле не видел! Вот тебе Бог, а вот – порог!
Крикнул старик так-то и за голову схватился – боль ее, как шилом, прошила, даже в глазах потемнело… Зять выскочил из дома, как угорелый, а дочь, видя, что отцу плохо стало, к нему кинулась:
– Батюшка, миленький, что с тобой подеялось?!
– Ниче, не беспокойся, голову мне обнесло и с глазами че-то попритчилось***, вроде видеть стал хуже… Сперва-то подумал, что совсем ослеп…
Жена и дочь с плачем кинулись к нему.
– Ладно вам, не ревите белугами… Можа, отойдут глаза-то! Лучше проследите, где тот дурак-от… Ума-то не лишка… Напьются – без ума бьются!
– Да ты не беспокойся, батюшка, приляг, так лучше будет! Спьяну он сболтнул, а теперь, поди, уж и сам кается…
Зять и на самом деле под утро вернулся и давай извиняться, прощения просить, но Иван Петрович, немного пришедший в себя, лежал на лавке и разговаривать с беспутным зятем не пожелал.
Вот тогда еще несчастье аукнулось, а лет через семь и откликнулось: совсем не стал видеть Иван Петрович. Старик вскоре освоился и вроде примирился с этой напастью. Елпанов отлично знал, что и где стоит или лежит и в дому, и на подворье, где что искать в амбарах, завознях; он научился сам, в одиночку, ходить в кузницу, мастерские и даже на мельницу: потихоньку ковылял, ощупывая посошком дорогу, и считал шаги. Черемуховый посошок стал неизменным его спутником.
Сыну Федору пошел шестнадцатый год, это был красивый парень, похожий лицом на мать, высокий и статный, но шалопай и лодырь. Сколь отец ни старался, чтобы сын вникал в хозяйство и торговое дело, Федор исполнял все нехотя, только по отцову принуждению. Он вырос избалованным, как, увы, часто бывает, когда у отца один сын-наследник.
Марина Васильевна последние годы стала сильно прихварывать, Елпанов все не терял надежды наставить, наконец, Федора на путь истинный:
– Ведь все тебе, Федя, останется, все твоим, как пора придет, будет! Помни только, каким трудом это доставалось прадеду твоему, деду и отцу, какими кровавыми мозолями да бессонными ночами… Они-то свое отробили, да и мне на печку али на погост уж пора… Возьми в ум себе: будешь прилежным, станешь и богатым! Заимку на Осиновке пуще глазу своего береги, потому как главный доход у нас – с нее, родимой! Бог даст, в будущем году на ярмарку с Федосом поедешь, к торговле присматриваться станешь. И в заводы с хлебными обозами поездишь… Мало-помалу во все дела вникнешь, а потом, чем черт не шутит, может, и в купцы выберешься! Кирпичный завод снова откроешь, а то ведь все там повалится вскорости. На которых сараях уж крыши перекрывать придется заново. А печи для обжига подолгу не топить нельзя – размокнут… Эх, стар я стал, Федуня, да еще и Бог наказал слепотой.