– А вот это ты видишь?! Не смей мне припоминать прошлое, какое бы оно ни было, а не то – не жди пощады!
Лева даже протрезвел – то ли от ее бешеного крика, то ли от того, что сразу узнал кинжал Понти.
Наутро, проспавшись, Жигарь примирительно сказал:
– Ты кинжал-то отдай мне, ведь он же – Понтин. Дамасской стали кинжал-то!
– Нет уж, нате-ка выкусите вместе с Понтей твоим! Моя это добыча, и со мной до смерти останется, понял?!
С тех пор против жены Лева и пальцем не шевельнул, а пить стал редко, только в большие праздники и не допьяна.
Он, матерый грабитель, все же любил неукротимую Соломию и по-своему гордился ею. И Соломия с годами попривыкла к мужу.
Пока у Соломии была жива свекровь – а жила старуха еще очень долго – Соломия каждый год во время ярмарки пропадала в Ирбитской слободе вместе с мужем, деверем и племянниками. Старшие Пашины сыновья уже ловко карманничали; Соломия же выслеживала "крупную дичь" и тут уж пускала в ход все свое воровское искусство – смесь женского обаяния, хитрости и холодного расчета.
Она то выдавала себя в богатых домах за вдову-купчиху, являясь с кучером в карете, запряженной тройкой хороших рысаков, то под видом цыганки вертелась в трактире или гостинице перед пьяными купчиками… Главная цель ее была – наметить жертву, а за спиной "наводчицы" были надежные сообщники: муж, деверь, племянники и даже кое-кто из Ирбитской слободы, в том числе Прокопий Свешников.
Много награбила всякого добра шайка с Куликовского хутора. Воровское счастье почти не изменяло им; только один раз в Прядеиной им устроили самосуд за конокрадство. Но это усмирило грабителей ненадолго: прядеинцев они больше не трогали – боялись, но останавливали и грабили проезжающих даже в пяти верстах от хутора – в Устиновом логу.
…Соломии пошел сорок шестой год. Давно вышла замуж и родила двоих детей дочь Дарья, а Соломия все еще была красива, хотя красота заметно стала увядать, около глаз появились мелкие морщинки, прекрасные черные волосы были с сильной проседью и поредели. Она уже больше не выставляла их напоказ, как прежде, а затягивала в тугой узел на затылке и покрывала цветным или белым платочком.
Дома она одевалась по-крестьянски и носила дешевые стеклянные серьги и бусы, но в гостях или на ярмарке Соломия по одежде и драгоценностям выглядела не хуже богатой купчихи.
Долгими зимними вечерами, когда мело на дворе и ветер выл в трубе, Соломия накрепко закрывала ворота и спускала с цепи огромного пса. Потом она запирала на железные пробои-болты оконные ставни и накидывала кованые крючья входной двери. Со свечой в руке она спускалась в голбец, открывала сундук и заветную шкатулку и долго любовалась сверканием золота и самоцветных камней.
ПОСЛЕ ЦАРЕВОЙ СЛУЖБЫ
Весенним погожим днем 1758 года, перед самой Троицей, возвращался с царевой службы старый солдат Антип Шихов.
Из родной деревни Прядеиной он уходил безусым рекрутом и пятнадцать лет не имел ни весточки с родины – Антип и сам был неграмотный, да и все родные тоже.
Долго пробирался он из далекой чужой земли на родину; и за казенный счет, и на попутных подводах, а больше всего – пешком, рядом с тележной оглоблей, даром что одна нога деревянная, другую по колено неприятельским ядром оторвало.
Списанный вчистую с военной службы, Антип хлебнул лиха, пока добрался до Екатеринбурга. С этого города на реке Исети он понемногу начал узнавать знакомые места: еще до солдатчины, молодым парнем, бывал здесь, нанимаясь в обозы, шедшие в Екатеринбург, Нижний Тагил, Полевской и Алапаиху – уже тогда богатеи Елпановы, и Прядеины, и зажиточные прядеинские мужики приторговывали на заводах хлебом, мясом, льном и пенькой.
За долгую дорогу домой отставной солдат не раз перебрал в памяти всю свою жизнь. Особенно отчетливо ему почему-то вспоминалось его безрадостное детство. Отец, простудившись в дальней поездке, слег. Больного то и дело одолевал какой-то сухой, надсадный кашель; по утрам он с трудом подымался на ноги. Домашние с нетерпением ждали весны – авось полегчает, но тот день ото дня таял. К Троице, когда поспели первые ягоды, Антип с братом Евдолькой бегали в лес и приносили полные туески.
Совали ягоды горстями в холодные руки отца:
– На, тятя! Хоть землянки* вволю поешь…
Отец долго глядел на сыновей провалившимися глазами и улыбался слабой, вымученной улыбкой:
– Вы сами лучше ешьте, ребята… Вы растете, вам ягода-то нужнее…
Потом перед мысленным взором Антипа появился отец – уже на лавке под образами, накрытый белой холстиной, затянувшееся не ко времени летнее ненастье и могила, чуть ли не до краев наполненная желтой от глины водой.