Прошло минут пять. Щелкнул замок снаружи, открылась дверь, и на пороге выросла фигура Татьяны Васильевны.
При ее появлении Гриша, не говоря худого слова, двинулся в открытую дверь.
— Ты куда это собрался?— впопыхах произнесла фельдшерица, схватив Гришу за плечи.
Маленький мужичок с узелком подмышкой со связкой баранок на руке, заартачился и плаксиво пробормотал:
— К ма-а-аме!
— Да ведь мы еще не приехали! — воскликнула Татьяна Васильевна, отодвигая непокорного Болдырева от дверей.
— К ма-а-амеі К ма-а-аме!— голосил Гриша.
— Рано собрался. К маме еще через четыре дня. Мама от тебя не уйдет... Раздевайся!—уговаривала плачущего мальчика фельдшерица.
Поезд тронулся. Явился и санитар Архип.
Узнал, в чем дело, и расхохотался. А потом раздел плачущего и упрямившегося Гришу, забрал все его имущество, а самого водворил на прежнее место, приговаривая:
— Хоть ты и Болдырев, и мужик исправный, самостоятельный, а подождешь,— торопиться некуда.
VI
Пришел, наконец, поезд в то место, где жили Гришины родные, на рассвете. Гриша спал крепким сном. Его разбудила Татьяна Васильевна словами:
— К маме приехали.
Деревня, в которой поселились родные мальчика, была в двадцати верстах от станции железной дороги. Сведения о выезде Гриши со станции Багдай они получили с
почтовым поездом на два дня раньше прибытия переселенческого. Встречать выехала мать. На станцию она явилась еще с вечера и до самого рассвета не сомкнула глаз.
Она застала сына в постели.
Гриша плакал и смеялся от радости. Он не посмотрел ей даже в лицо. Прижался всем телом к матери и почувствовал, что это она.
ЗАЙЧИК
Отец с матерью, бабушка и старшие братья выкапывали из земли бураки, толстые, тяжеловесные, точно налитые свинцом, а Филипп с сестрами срезывали с них листья. Выкопанные бураки складывали в кучи. Много уже
куч наложили.
Филипп все считал— сколько. Но ему не совсем это удавалось— не хватало на руках пальцев. Ему советовали снять чоботы и считать по пальцам на руках и на ногах, — так, мол, скорее сосчитаешь. Он видел в этом насмешку и выражал неудовольствие, но своего рвения к работе не ослаблял. Тут же рядом, налево и направо, работали другие
крестьяне со своими семьями. Все были увлечены работой. Но ют кто-то крикнул:
— Заяц!
Филипп «вскочил, бросил нож, мгновенно насторожился и тоже увидел зайца. Заяц выскочил из-за дальней кучи с бураками и метнулся в сторону Филиппа, потом шарахнулся обратно, но там тоже был народ.
Многие уже увидели зайца, бросились ловить. Заяц мог бы улизнуть и скрыться в густой зелени, стоящей на корню свеклы, но так перепугался, что стал кружиться на одном
месте. А народ был всюду: заяц очутился в середине.
Зайца ловили и взрослые и малыши. Он увертывался, делая стремительные прыжки то влево, то вправо. Филипп, в числе других хлопцев, гонялся за перепуганным зверьком,
проворно работая руками и ногами. Один раз настиг зайца, протянул уже руки к нему, но тот сделал отчаянный прыжок, и Филипп полетел кувырком, но моментально встал на
ноги и снова пустился вдогонку. Заяц уже улепетывал, но путь ему преградила целая толпа хлопцев с протянутыми руками, и он опять стал кружиться, как белка в колесе.
А Филипп вился около него, как волчок, и неожиданно для всех накрыл зайца.
И малые и старые побросали работу, окружили Филиппа с зайцем.
И раньше зайцы попадались в руки работавшим на бураках. Но все же это было событие.
А на этот раз все были удивлены, что дался-то заяц в руки
такому малому хлопцу, как Филипп.
Некоторые говорили, что заяц с перепугу попал впросак. Филиппп же уверял всех, что зайчик «подывиться захотел, яки таки люды капают буряки. Як воны роблють?»
Но что делать с зайцем?
Филиппу советовали продать зайца какому- нибудь пану или панычу, который обучит его играть на скрипке и плясать гопака, или пошлет в музей, а оттуда Филиппу пришлют
похвальный лист с золотыми буквами и пряник, облитый сахаром.
Но Филипп знал, что это шутки, и не всю брехню» слушал. А держать дома зайца, все равно, нельзя было: там и кот, и собака, да и посадить зайца некуда. Филипп подсчитывал, рассчитывал и взвешивал — выходило продать.
Но жаль было расставаться с зайчиком.
Уж больно забавный: мылом не мылся, а такой чистенький. Ушами шевелит. Еще не вырос до настоящего зайца: «малый». И весь такой тепленький.
И Филипп почувствовал к нему родственную теплоту. Вспомнил, что кот может сцапать, собака стащить. Страшно стало за зайчика. Надо продать. Но продать таким панам,
чтобы не съели. А кто из них не съест?
Говорят, что паны едят зайцев.
— А бодай их!
«Продать добре було б,— гроши дадут. А сколько дадут грошей — и сам не знал.
На следующий день Филипп пришел ко мне с зайцем за пазухой рано утром, до работы, но я уже встал с постели.
Поздоровавшись со мной, он произнес деловито, вывернув из-за пазухи зайчика:
— А може, купите?
Я взял зайчика в руки, поднес к лицу. Филиппу это понравилось; спросил, дружелюбно улыбаясь:
— А гарна дытына?
— Очень милый зайчик, — подтвердил я и положил его на диван.
Зверек и не шелохнулся тельцем, а только беспокойно хлопал ушами.
— Трусыться,—участливо произнес Филипп.
— Да, боится,— согласился я с ним и спросил, сколько он хочет за зайчика.
— А сколько дастэ?
— Сорок копеек, — ответил я.
Филипп почесал затылок и, спрятав от меня
глаза в пол, произнес глухо:
— Два злотых.
Я вынул из кармана сорок копеек: два пятиалтынных и гривенник, и, передавая ему деньги, сказал:
— Вот тебе два злотых, по-нашему тридцать копеек, и еще гривенник; все это вместе и есть сорок копеек, что я тебе и предлагал.
Филипп конфузливо почесал затылок и положил деньги в длинный, чуть не до самых пяток, карман, потом подошел к дивану и стал любовно гладить зайчика. Тот зажмурился, еще беспокойнее захлопал ушами и потянулся в сторонку, но особенных волнений не проявлял.
Я взял зайчика на руки и стал ласкать.
Филипп мялся, хотел сказать что-то важное, вздохнул и произнес озабоченно:
— Щоб вин бигав да грався...