— Я считаю, что только критик способен замечать недостатки в композиции и стиле, — важно заявил он.
— Верно, — запальчиво ответил майор. — Но чтобы разглядеть достоинства рассказа, нужен нормальный человек.
Со стороны майора это было довольно невежливое замечание, ибо Кеннет — человек чувствительный. Кеннет снял очки и озадаченно посмотрел на майора.
— Не стоит изображать из себя что-то, — добавил майор.
Тут вмешался сэр Чарльз, хозяин дома, и прервал их перепалку.
И теперь, когда майор вошел в гостиную, Кеннет тут же надулся, принимая вид оскорбленного достоинства, на которое Провидение для него, увы, поскупилось. Неожиданно майор подошел к нему и протянул руку.
— Послушайте, Кеннет, — сказал он, — я, старый дурак, всегда думал, что разбираюсь во всем лучше всех. Я не имел права сомневаться в вашей правоте и вести себя как последний осел. Прошу извинить меня.
Кеннет с облегчением избавился от спесивого вида и немедленно пожал майору руку. В течение двух недель после смерти Гунникала он восторгался им, а затем преподнес нам историю о том, как пришел к майору и заставил его принести извинения.
За обедом майор был мрачен. Зато когда вошли дети хозяина, повеселел. Он любил детей. В курительной он не задержался, поспешил к себе. Ему хотелось остаться одному.
Он лежал какое-то время с открытыми глазами, размышляя. Мод, старшая дочь хозяина, внешностью напоминала майору его племянницу Дорис. Мод такая веселая и беззаботная, в то время как Дорис — из-за этой проклятой травмы — лишена разума и не может говорить, и никогда уже не вернется к ней радость жизни. И все же Дорис не казалась несчастной; в ее глазах отражалось безумие, но она явно не страдала. В самом начале болезни девочка бредила, бормотала о какой-то женщине — старухе в алой одежде, которая напугала ее.
Почему-то именно сейчас майор вспомнил это. В полночь он открыл глаза и увидел женщину, стоявшую на коврике перед камином. Она протягивала свои желтые руки к огоньку, теплящемуся в камине, ее тощие скрюченные пальцы напоминали когти хищной птицы.
Он испугался, но не хотел будить людей, спящих в доме.
— Что вы здесь делаете? — прошептал он.
Старуха обернулась. Он с трудом различал ее лицо. Вспышка огня показала ему ее одежду: лохмотья алого цвета. Голос старухи был негромким и приятным.
— Вы проснулись? В самом деле? Мне пришлось пошуметь, чтобы разбудить вас. Но все они обычно продолжают спать, когда прихожу я. Я та самая алая женщина, о которой говорила Дорис. Ее взяли…
— Она умерла? Значит, избавилась от страданий.
— Нет, не избавилась. Девчонке предстоит прожить еще одну жизнь. Она обретет другой облик, а я порадуюсь ее новым несчастьям, прежде чем она избавится от мучений и наступит избавление. Как я ее ненавижу! Я уж присмотрю за тем, чтобы она пострадала побольше.
— Неужели это все происходит на самом деле, хотя этого не может быть? — спросил Гунникал.
— Те, кто видит меня, задают мне подобные вопросы. Это правда. Дорис станет птицей в клетке — одной из тех, кто в неволе сходит с ума, а благодаря физической выносливости долго и мучительно умирает.
— Как вы можете! — сказал майор.
— Очень даже могу. И вы прекрасно это знаете, — возразила старуха. И тихо, таким же мелодичным голосом добавила: — Хватит об этом. Не следует ничего обсуждать и не нужно мне ничего доказывать. Я знаю, что говорю. Но люди редко слышат меня — они почти всегда спят, когда прихожу я.
— Где Дорис сейчас?
— В царстве грез, далеком от жизни. Девчонка дожидается, когда я займусь ею. Она родится вновь, ее поймают, посадят в клетку и станут мучить.
Во время этой ужасной речи старуха оживилась, а огонь в камине, как бы соглашаясь с нею, разгорелся ярче, показывая ее худое, уродливое лицо с глубоко ввалившимися глазами.
— Это жестоко, — содрогнулся майор. — А кем стану я, когда умру?
— Вам будет не так уж плохо, — усмехнулась старуха. — Вам предстоит родиться хорошеньким беленьким ягненочком, который проживет ровно час. Кстати, этой ночью вы умрете. Но сердце Дорис должно быть разбито непременно, когда она станет биться о прутья клетки, потому что я ненавижу ее. Вы увидите ее, когда окажетесь в царстве грез, она вас — тоже. Я подарю вам такую возможность.
И вдруг майору пришла в голову одна мысль: