Я выразил свое восхищение.
Она вызвалась показать мне сад и конюшни. А потом ей вдруг пришло в голову позавтракать на лужайке.
— Утро чудесное, а в хорошую погоду мы часто устраиваем завтрак в саду.
Я подумал, что это и в самом деле здорово. Она позвала младшего садовника и распорядилась:
— Будьте добры, скажите Картеру, что нам хотелось бы позавтракать на лужайке.
Ее взрослая манера позабавила меня.
Показывая мне своего пони, она неожиданно спросила, чему легче научиться: музыке или письму.
Я объяснил ей, что музыка требует от человека не только труда, но и души. Возможно, я даже преувеличил трудности. А ведь я мог бы догадаться, что за этим последует. В сущности, я пробудил в ней страсть к музыке. И расплата не замедлила себя ждать: давать ей первые уроки предстояло мне. А ведь я всегда утверждал, что учителям музыки следует давать премию на том свете, поскольку при жизни им приходится страдать больше других.
Именно во время завтрака я сообразил, что вынужден либо проявить себя как черствого и плохо воспитанного человека, либо предложить свои услуги по обучению Уилмэй музыке. Против воли я предложил дать ей несколько уроков на фортепьяно. Она поблагодарила меня и сказала, что это было бы чудесно, но ведь занятия отнимут у меня много времени. К концу завтрака я уже умолял ее как о величайшем снисхождении, чтобы она позволила давать ей уроки музыки. Наконец она любезно согласилась. Потом я признался Филиппу, что надеялся на его вмешательство и что ему ради соблюдения приличий следовало отказаться, чтобы гостя использовали в качестве учителя музыки. Он ухмыльнулся и сказал, что ему это в голову не пришло.
— Ну ладно же, — заявил я. — Я составлю расписание занятий, и буду строго придерживаться его, так что твоя система вседозволенности полетит к чёрту.
Он и этот ультиматум воспринял с улыбкой. Мы с Уилмэй договорились, когда именно проводить занятия. Уилмэй оказалась превосходной ученицей, она схватывала все на лету и училась по собственному желанию куда более охотно, нежели дети, которых заставляют. Своим отношением к урокам она словно давала нам понять: «Мне дали имя Уилмэй, и я должна соответствовать ему. И смогу это сделать». Не буду притворяться, что занятия с нею доставляли мне огромную радость. Я вообще сомневаюсь, что разучивание гамм с десятилетним ребенком может доставить удовольствие кому бы то ни было. Однако я ожидал, что все будет гораздо хуже. Уилмэй действительно любила музыку. Я окончательно завоевал ее расположение этими уроками, хотя шоколад тоже сыграл свою роль.
Я посмеивался над Филиппом с его системой, когда воспитываешь ребенка без всякого плана и строгого расписания и позволяешь делать то, что ему нравится. Между тем эта система идеально подходила Уилмэй. Именно она позволяла воспитать в девочке независимость, самостоятельность, инициативу — те качества, которыми обладает мало кто из ее сверстников. Она всегда знала, как поступать. И при этом, признаюсь, испорченности в ней не было и следа. Казалось, ей были присущи врожденное обаяние, мягкость и самоотверженность, что исключало всякую возможность дурного влияния. Она распоряжалась слугами так же, как отец, и слуги были, вероятно, предупреждены о том, чтобы выполнять ее распоряжения, как его собственные. Но в ее распоряжениях не было ничего от самодурства или прихоти. Она не столько приказывала, сколько просила сделать что-то и при этом не забывала поблагодарить за услугу. Ее горничная, миссис Блэйд, одновременно служила ей и няней, и гувернанткой. Это была женщина средних лет, очень сдержанная по натуре и беспредельно преданная девочке, к тому же полная достоинства, как настоящая леди. Филипп рассказывал мне, Что Уилмэй выросла у нее на руках с самого рождения.
В течение последующих трех лет я видел Филиппа и Уилмэй довольно часто. Иногда я заезжал в Эйсхерст. Несколько раз моя сестра, миссис Энтерланд, приглашала Филиппа и Уилмэй погостить в ее доме в Мейфэре. Берта была весьма практичной особой, безо всяких иллюзий, но до того, как стать практичной, она отличалась некоторой сердечностью, остатки которой сохранила даже во вдовстве. Я рассказывал ей о Филиппе и Уилмэй, и ей захотелось познакомиться с ними. Я откладывал встречу, боясь, что они произведут друг на друга невыгодное впечатление. Берта настаивала, и, вопреки моим ожиданиям, они пришлись друг другу по душе и вскоре стали друзьями. Не знаю, в какую категорию она поместила Филиппа: скорее всего колебалась между «колониальным» и «весьма привлекательным». Филипп отличался приятной наружностью, одевался со вкусом (когда выбирался в Лондон) и тратил деньги без счета. У него было прошлое, о котором он не считал нужным рассказывать ни ей, ни кому бы то ни было. Все это чрезвычайно подогревало ее интерес к Филиппу. Что касается Уилмэй, тут и сомнений не было: Уилмэй очаровывала всех, не подозревая об этом.