«Что же делать? — задумался я. — Если я не пойду искать Уилмэй, то какой же я опекун, ведь я должен заботиться о ребенке, оберегать от опасностей; если же пойду, то поступлю против воли ее отца».
— Посоветуемся с доктором Ингволдом, — предложил я миссис Блэйд.
Доктор был полностью на стороне миссис Блэйд:
— Может, ночь на открытом воздухе и повредит ей слегка, но, насколько я ее знаю, скорей поможет ей.
И мы решили ничего не предпринимать до утра.
Позже вечером я узнал от доктора Ингволда некоторые подробности несчастного случая.
Рано утром Филипп выехал из конюшни на лошади, очень своенравной и нервной, но он дорого за нее заплатил и поэтому хотел ее объездить. Филипп сказал конюху, что ему надо съездить по делам на станцию и он поедет на этой лошади. Конюх напомнил, что она пугается грохота идущего поезда. Филипп знал об этом не хуже конюха, но решил ее еще раз испытать.
…Филиппа нашли в трех милях от железнодорожной станции. По одну сторону дороги там была крутая насыпь, огороженная в целях безопасности крашенным в белый цвет деревянным забором. Экипаж, лошадь и человек были найдены у подножия насыпи, а загородка, явно давно подгнившая, оказалась сломанной. Филипп не объяснил, как все произошло, сказал только, что сам во всем виноват.
Доктор Ингволд во многом мне помог, взяв на себя организацию похорон Филиппа.
А Уилмэй все не возвращалась, и я снова забеспокоился. Я боялся, вдруг она вернется ночью и окажется, что двери закрыты, в доме темно и все спят. И я решил провести эту ночь в библиотеке. Окна библиотеки выходили на верхнюю террасу сада. Я открыл ставни и поставил настольную лампу на подоконнике, чтобы Уилмэй увидела меня, когда вернется. Доктор отправился спать, но сказал, что спустится рано утром, чтобы сменить меня и позволить мне вздремнуть пару часов.
В сейфе я нашел бумаги, адресованные мне. Я сложил их на столе у лампы, пододвинул кресло, зажег трубку, вскрыл конверты и начал изучать их содержимое. В доме стояла гнетущая тишина. Казалось, даже неодушевленный дом сокрушается и горюет о нелепой смерти хозяина. Эта мысль настолько овладела мной, что даже шелест бумаг и скрип кресла казались неуместно громкими. Нервы обостряются до предела, когда человек сидит один ночью после пережитого днем потрясения.
Просматривая бумаги, я чутко прислушивался к шорохам, доносившимся из сада. Стоило веточкам деревьев, окружающих дом, шелохнуться от дуновения ветерка, как мне казалось, что возвращается Уилмэй. Я настораживался. В любую минуту я ждал, что вот-вот зашуршат по гравию ее легкие шаги. Но она так и не появилась. Мучительно долго тянулось время, и наконец рассвело, в саду защебетали птицы, приветствуя восход солнца…
Среди бумаг оказалась копия завещания Филиппа, а также довольно длинное письмо, адресованное мне; судя по дате, он написал его два месяца назад. В начале письма Филипп сетовал на краткость человеческого бытия, по законам которого даже люди, живущие «тихо, размеренно и осторожно», смертны. И нужно все заранее предусматривать. Он просил меня стать опекуном Уилмэй, но при этом не оставил никаких подробных указаний, кроме нескольких самого общего характера. Одно из них касалось места ее жительства (я уже и сам пришел к этой мысли): девочка должна поселиться у миссис Энтерланд. Он также оговаривал, что, даже если придется ограничить свободу девочки, все же следует позволить ей развиваться так, как она сама сочтет нужным. В заключение он кое-что сообщил мне о матери Уилмэй. В девичестве ее звали Уилмэй Форланд, она умерла вскоре после рождения дочери. Он писал:
«…Это была самая лучшая женщина на свете, и, я думаю, одна из самых красивых. Я не заказал ее портрета, а фотографироваться мы оба не любили. Да и какое это имеет значение! Ведь я навсегда сохранил в сердце ее образ. Когда Уилмэй повзрослеет, ты узнаешь, как выглядела ее мать…»
Он сообщал, что после его смерти у девочки не окажется близких родственников. Впрочем, есть один — брат ее матери. Его зовут Чарльз Форланд. Вот что о нем писал Филипп:
«Прежде чем я появился в ее жизни, семья жила бедно. Чарльз пристрастился к алкоголю и уже растранжирил свой собственный скромный капитал, и даже большую часть денег своей сестры, и продолжал время от времени выпрашивать у нее деньги. Но этих денег ему надолго не хватало. В конце концов сестра перестала ему помогать. Когда появился я, все изменилось, потому что я стал выписывать ему чеки. И чем больше я богател, тем большие суммы он получал. Выписывая чеки, я позволял ему жить, как ему хочется, чтобы он не беспокоил сестру. Это было условием сделки: воздержаться от встреч с моей женой и дочерью и приходить только ко мне по тем дням, когда я приглашу его за очередным чеком. Я платил ему за то, чтобы он не нарушал спокойствия нашей семьи, и мне казалось, что его это устраивало тоже. В последний раз я видел его три года назад. Он приехал в Синден, чтобы получить от меня очередную сумму, почему-то потребовав на этот раз увеличить ее. Его объяснение меня потрясло: он предчувствовал, что скоро умрет от пьянства. Я дал ему все, что он просил. С тех пор я не видел его, и, возможно, его нет в живых. Если бы он был жив, он явился бы ко мне за деньгами. Я всегда недоумевал, как два таких разных человека могут оказаться братом и сестрой, но такое случается. Он так и не видел моей дочери, и она не знает о его существовании. Думаю, лучше ей и не знать о нем. Если он появится… но этого не может быть, потому что за три года он не обращался ко мне ни разу, что равносильно свидетельству о смерти. Он, в сущности, шантажировал меня за обещание не приставать к моей жене и дочери; он никогда в жизни не работал, а под конец стал вообще непереносим. Но и в нем были привлекательные черты: он красивый парень, прекрасный рассказчик, а по-своему даже неглупый. В общем, он не лишен обаяния».