Почтальон долго искал капитана между каретами, но так и не нашел.
Как тать, Павел торопливо шмыгнул в темноту соседних улиц, словно за ним гнались черти. Закутавшись в плащ, хотя было тепло, и крепко сжимая в руке саблю, он старался как можно скорее уйти подальше. В Вене он был семь лет назад, когда славонские гусары после страшной зимы возвращались из окрестностей Праги, куда прорвался французский генерал Chevert. Павел знал, что центр города находится у церкви святого Стефана, знал он и греческую церковку на Fleischmarkt’е[45]. Седьмой дом от этой церквушки принадлежал его родственнику Копше. Богача Копшу рекомендовал ему и Трандафил. Однако к нему надо было прийти ночью.
В те времена улицы Вены освещались по старинке: слабо поблескивающие редкие фонари походили скорее на оборотней, а порой в темноте даже казалось, что они, покачиваясь, куда-то бредут. В центре фонарей было больше, но и там они стояли чаще всего у княжеских и графских дворцов. Несмотря на лето, запоздалые прохожие попадались лишь изредка, Павел встретил и остановил только двоих или троих. Дерзкий в минуты опасности, он все же расспрашивал не о доме Копши и Флейшмаркте, а о тюрьме и городской страже.
Прохожие охотно указывали офицеру дорогу. Ему грозила лишь одна опасность: столкнуться с каким-либо офицером, который сам начнет его о чем-нибудь расспрашивать.
Только около полуночи Павел добрался наконец до греческой церкви. Несмотря на темноту, он легко нашел нужный ему дом.
Ворота Копши были седьмые слева.
Последние шаги в этом мрачном лабиринте высоких домов Павел проделал медленно, словно отдыхал после бега.
Он был задумчив.
Павел понимал, что он не единственный из сербских офицеров, который таким манером добрался до Вены, он знал также, что некоторые из них по прибытии сразу же попали за решетку. И не было даже известно, живы ли они.
Отныне для него навсегда ушел в прошлое тот мир, где он родился, где все было знакомо, где говорили на его родном языке, а по вечерам пели на улице. Где каждый знал его. Где был его дом, братья, лошади.
Куда же он сейчас попал?
В чужой мир, похожий на темишварский театр, где представления дают по-немецки и где сам он лопотал по-немецки, когда по распоряжению Энгельсгофена отправлялся туда и оказывался в компании кирасиров.
Не увидит он больше никогда и свою милую горную Сербию, свой Цер и свою Црна-Бару, откуда переехал он в Австрию, а теперь вот уезжает еще дальше — в неведомую далекую Россию.
Воздух в Сербии свеж и чист, а тут так тяжело дышится.
Не увидит он и своих людей, которых привел с Трифуном в Срем. Сейчас они ждут вестей о том, жив ли он. И ждут, когда можно начать переселение в Россию. Не увидит он ни дорогую его сердцу крепость Варадин, ни зеленые плацы Темишвара, по которым столько раз скакал. И хотя не все там, в прошлом, было чудесным, светлым и разумным, но он, по крайней мере, слышал, как бьется его собственное сердце в груди. Мог лелеять и какую-то надежду. А в конце дня, сойдя с лошади, встретиться с братьями. Мог всегда рассчитывать на поддержку родичей, на их сочувствие, если случалось горе. Посмеяться, наконец. И, уж во всяком случае, услышать, как приветливо окликают его по имени.
Сейчас всему этому конец.
Он убежал от Гарсули, но куда?
Покинул свой Срем, где в очаге по ночам так весело горели дрова и так сладко пахло дымком. Где спалось так беззаботно и где так славно лаяли собаки. А когда Юрат начинал храпеть, Петр так ловко клал ему на губы куриное перышко, что оно от храпа поднималось и опускалось.
И братья хохотали до упаду.
А здесь кругом темень и смрад, и он не знает, где нынче ночью преклонит усталую голову.
Когда он просыпался в Хртковицах и выходил во двор, под звездное утреннее небо, его любимые белые кони бежали к нему и дыбились, точно морские волны. А когда он поворачивался к ним спиной, они толкали его мордами, махали головами и трясли гривой до тех пор, пока он не потреплет их по шее.
Теперь, на чужбине, все это сгинуло вслед за топотом лошадей, доставивших карету в этот мрачный город, где его, может быть, завтра уже возьмут под стражу, и он будет ждать петли. Если сейчас он заблудится тут, среди этих высоких мрачных домов, где люди живут высоко над землею, ему ни за что в жизни уже не найти выхода. Когда в Темишваре ему приходилось возвращаться ночью домой, он всегда мог рассчитывать на то, что в окнах будут светить плошки. И если бы на него там напали, к нему прибежали бы на помощь. Здесь же он остался бы лежать при свете месяца в луже крови, и, не будь у него бумаг в кармане, всякий сказал бы: неизвестный человек.