Она все еще хороша собой, хотя уже далеко не первой молодости.
И нет такого офицера, который довел бы ее на поле боя до изнеможения и заставил бы сказать: «Довольно! Хватит!»
Разумеется, все это стоит денег!
Исаковича возмущала даже мысль, что ему придется скрываться в доме шлюхи, и он снова попросил, чтобы его проводили к русскому посольству. А там будь что будет! Он готов умереть, если Россия от него откажется. И умоляет только сообщить графу Бестужеву, что он прибыл в Вену. А живым в руки австрийцам он не дастся.
Однако молодой армянин, который походил на ворону в очках, продолжал смеяться и советовал ему не быть дураком, не подвергать опасности ни себя, ни Копшу. Надо побыть в доме госпожи Гуммель дня два или три, пока он, Агагияниян, не известит русских и они не приедут за капитаном сами. А если ему не до женщин, то он скажет госпоже Гуммель, что капитан ранен на боевом поле любви и прибыл в Вену лечиться у врача-венеролога. И она оставит капитана в покое, но ни одна живая душа не узнает, что у нее скрывается беглый офицер. Через ее салон уже прошло несколько сербских офицеров. И ни одного из них она не выдала, ни одного из них не арестовали в ее доме. У нее большие связи.
Разумеется, это стоит денег.
Исаковичу надо превратиться на несколько дней во льва в клетке. Но ведь дело идет о его голове. И будет несправедливо, если пострадает к тому же и господин Копша.
Банкир тоже принялся уговаривать Павла принять предложение Агагиянияна, и тот в конце концов сдался. Завернувшись в плащ, с саблей в руке, он в сопровождении молодого армянина выскользнул, как тать, в темноту. Они пересекли узкую улицу, прошли еще несколько шагов и оказались в каком-то дворе. Агагияниян со смехом дернул за колокольчик у двери с висевшим над нею фонарем.
VIII
Блуждал по воспоминаниям, как в лунном свете
В ту пору стольный град Вена освещался редкими и тусклыми фонарями. Ночью жители ходили по улицам только летом, весной да ранней осенью — и то, когда светила луна. А в дождливую, ненастную пору или в зимнюю стужу на улицах Вены по ночам не было ни души.
Кроме пьяниц. И сторожей, которые перекликались, точно матросы на кораблях.
Зато тем веселее было в домах. После конца турецких войн столица превратилась в город жасмина, сирени и лип, танцев, песен и вина.
Как и в других городах Европы, в Вене водилось немало воров, жуликов и проституток, но убийства, грабежи и другие тяжкие преступления совершались не часто. Гораздо реже, чем в пограничных областях страны, где свирепствовали разбойники и грабители.
Исакович этого не знал и потому крепко сжимал саблю, проходя с молодым армянином через мрачные дворы Флейшмаркта.
Флейшмаркт с его вонючими кривыми переулками и лабиринтом узеньких улочек, застроенных домами купцов-греков, был средоточием кабачков, игорных домов и казался сущим вертепом.
Но такое впечатление было обманчивым. В домах таились не убийцы, а женщины в своих уютных гнездышках для любви.
Исакович только в Вене понял, что в Европе уживаются два мира.
Один показывает свое лицо днем. Другой — ночью. Один виден днем. Другой — ночью.
Одно его лицо — на улице, перед дверью. Другое — внутри, за дверью.
Колокольчик, за который дернул Агагияниян в темном дворе у двери жилища г-жи Гуммель, задребезжал надтреснуто, как ботало.
Вскоре высоко наверху, на четвертом этаже, в окне появилась свеча, слабо освещавшая лицо женщины, потом послышался голос:
— Кто там?
Агагияниян крикнул снизу:
— Анастас Великий!
После этого дверь точно сама собой отворилась. Отворялась она сверху при помощи проволоки, которая отодвигала засов.
Павел, переступив вслед за армянином порог, оказался на нижней ступеньке узкой каменной лестницы, словно на дне глубокого колодца. Высоко вверху стояла женщина со свечой и громко смеялась.
Пока они поднимались по ступенькам винтовой лестницы на четвертый этаж, Агагияниян давал Исаковичу последние наставления о том, как надо себя вести в этом доме. На четвертом этаже их ждала увядшая красавица, чье лицо выражало радостное удивление. Все то время, пока они поднимались, за стеной раздавались крики, музыка, смех и женский визг.