В доме, должно быть, собралась веселая компания.
Госпожа Гуммель показалась Павлу несколько странной. Полуголая, нарумяненная, рыжекудрая дамочка с лицом ангелочка, которой было, вероятно, лет пятьдесят, напоминала увядшую розу. Ее волосы украшало страусовое перо. Кринолин по бокам был разрезан, так что виднелись красивые голые ноги. В своих серебристых сапожках и в сильно затянутой золотистой корсетке она смахивала на кирасира, который вдруг почему-то стал меньше ростом и превратился в потаскушку.
Встретила она Исаковича à la grande[47].
Павел, прижав к сердцу свою треуголку, поклонился и шаркнул ногами. Агагияниян, будучи, очевидно, в близких отношениях с дамой, похлопал ее по мягкому месту и завертел так, словно хотел, чтобы у нее закружилась голова. Потом увлек в сторонку и что-то тихонько, по секрету от Павла, зашептал.
Исакович услышал только, как г-жа Гуммель воскликнула: «Боже мой!»
Агагияниян потом рассказывал ему, будто она и в постели так восклицает.
Потом они повели Павла в противоположный конец коридора, в пропахшую туалетным мылом и дешевыми духами, уставленную зеркалами небольшую комнату с зеркальным потолком; тут царила мертвая тишина.
Госпожа Гуммель зажгла свечу и проворковала:
— Милости просим!
Затем, указав на постель и умывальник, она прибавила, что он может тотчас же лечь и как следует выспаться. Никто сюда не придет. Ключи от комнаты находятся у нее.
— Очень жаль, — заметил смеясь Агагияниян, — что вы не познакомились раньше, а как раз в ту пору, когда капитан возвращается с поля боя любовных атак, где получил ранение. Такого красивого славонского офицера вы, наверное, никогда еще не встречали? Очень жаль!
Когда г-жа Гуммель ушла, молодой армянин заметил, что Павел может совершенно спокойно провести в этой комнате несколько дней. Он же будет навещать его и сообщит о его приезде в русское посольство.
На г-жу Гуммель можно спокойно положиться — он не первый и не последний сербский офицер, которого она у себя укрывает. И с городской стражей у нее хорошие отношения.
Она еще никогда и никого не предавала.
Все это совсем не понравилось Павлу. Такого он вовсе не ждал и потому стал жаловаться, что эта комната — сущая мышеловка.
Армянин молча подвел его к шкафу и показал потайную дверцу, которая выводила из не имевшей окон комнаты на маленький балкончик, расположенный над крышами соседних домов. С железного, уставленного цветочными горшками балкона открывался вид на окутанную мраком Вену со слабо мерцающими фонарями, темными кривыми улицами, церквами, садами, рукавом Дуная и далекими горами. С балкона можно было спрыгнуть на крышу, пройти вдоль дымовых труб в другой ее конец и затем спуститься, если нужно, на соседнюю улочку.
Вскоре вернулась г-жа Гуммель, чтобы постелить капитану постель. Она сказала, что будет брать с него талер Марии Терезии за день и два талера за ночь. И станет приходить к нему обедать.
— Сейчас, — продолжала она, — я очень спешу, у меня полон дом гостей. Вы же, капитан, хорошенько выспитесь, а уж завтра подумаем о враче.
Несмотря на злость и обиду, вызванную тем, что ему, проливавшему кровь за австрийскую империю, приходится по прибытии в Вену скрываться, Павел Исакович отнесся ко всему, что пришлось претерпеть той ночью, довольно спокойно.
Его утешало, что он все-таки уже почти добрался до русских и до Бестужева.
Уже через день-другой он, наверно, сможет явиться в Хофдепутацию и подать жалобу на Темишвар, на Гарсули: пусть там узнают, как после стольких войн обращаются с Исаковичами, с их отпущенными со службы солдатами и с другими их соплеменниками. Пусть узнает и сама императрица о неправде, беззакониях и нанесенных сербам обидах.
Ему хотелось спокойно провести эту первую ночь в Вене и хорошенько выспаться.
Когда г-жа Гуммель и Агагияниян вышли, Исакович внимательно осмотрел дверь. То была тяжелая крепкая дверь с задвигающимся изнутри засовом. Приоткрыв ее, он увидел, точно в колодце, наружный вход, откуда к нему, вооруженному пистолетом, не могла бы ворваться и целая рота солдат. Потом он убедился, что невозможно попасть сюда и со стороны балкона: высота была головокружительная.
Музыка, шум и крики веселящейся компании не прекращались всю ночь, а на заре Павел услышал где-то рядом, за стеной, глубокие, полные печали звуки виолончели.