Когда в «Ангеле» расставались с отъезжающими, обычно звучали настойчивые просьбы, клятвы, плач, а многие в такие минуты обнимались, братались и роднились.
Эти настрадавшиеся горемыки совсем отчаялись и потеряли уже всякую надежду.
Исакович больше помалкивал. В «Ангеле» он общался, да и то не слишком, лишь с одним офицером, Марко Зиминским, что весьма обижало остальных. И под конец его даже за глаза ругали на чем свет стоит. Никто даже понятия не имел о том, что Кейзерлинг посылает капитана Исаковича в Срем, на Саву, туда, «где черногорцы переходят в Митровицу».
«Болван этот Кейзерлинг! Настоящий Гарсули! Откуда взяться там черногорцам? Как из Митровицы перейдешь в Россию?» — думал Павел.
Когда Исаковичи были приняты в австрийскую армию, они отлично ездили верхом, хорошо стреляли на скаку из пистолета и прославились отнюдь не своей образованностью, а тем, что брали в плен вражеских офицеров — ночью, в засаде, или во время атаки.
Однако в армии они многому научились. И не только командовать по-немецки, правда на довольно странном языке (вместо: «Wer da?» — сирмийские гусары кричали: «Бер до?»), но и толково объяснять солдатам, как пользоваться седлом, лошадью, пистолетом, как брать барьеры и тому подобное. Обучили их в Осеке и читать географическую карту. И они могли разыскать на ней любой укрепленный городок, вдоль Савы или Границы. Любой монастырь. Любой остров. Каждый шанец в славонском пограничье.
Откуда же было взяться у Митровицы переселяющимся в Россию черногорцам?
И досточтимому Павлу Исаковичу все чаще чудился смех его братьев. Он представлял себе, как толстый Юрат кричит, что его выросший на конюшне вахмистр Пивар ориентируется по карте лучше, чем Кейзерлинг. И потому граф все больше напоминал Павлу русского Гарсули.
Исаковичу, как и его землякам в Вене, казалось, что с отъездом Бестужева для сербов наступили трудные времена. Кейзерлинг, на их взгляд, был чужой, иностранец, немец, он как жук-точильщик вгрызся в могучий русский дуб, он несет им всем, переселенцам, несчастье. Он ненавидит владыку Василия и Черногорию. Ему безразличны их слезы. Он не русский и только слушает, что ему нашептывают австрийцы.
Исакович вспомнил, как однажды Волков в шутку заметил, что в Вене все берут деньги.
Тем не менее Павел ошибался.
Кейзерлинг не был русским, но он не служил ни Австрии, ни Пруссии, ни Саксонии. Этот остзейский барон на русской службе и в самом деле решил покончить с политикой Бестужева, но вовсе не потому, что продался Марии Терезии, а для того, чтобы еще крепче связать Австрию с Россией. Не собирался он изменить и делу сербов. Однако переселение сербских офицеров казалось Кейзерлингу мелочью, пустяком. Оно могло помешать дипломатической игре, которую он вел с Марией Терезией.
Бестужев переправлял сербских офицеров в Россию, рекомендовал их двору ради их, как он выражался, «неизмеримой преданности русскому народу». Кейзерлинга это не занимало. Он считал, что для России гораздо важнее добиться того, чтобы австрийские войска выступили против Турции. А размышлять, что и как будет потом, не входило в его обязанности: это решали в Петербурге. И ему порою приходилось, как Павлу Исаковичу, лишь твердить: «Слушаюсь!»
Он недавно приехал в Вену и только что представился императрице. Понравился ей и теперь боялся, как бы не испортить ее милостивое отношение к себе.
Кейзерлинг проводил с императрицей дипломатический медовый месяц.
Он не намеревался бросать сербов на произвол судьбы, ни тем более предавать их.
— Пусть переселяются в Россию, — говорил он. — Однако нежелательно, чтобы они переселялись целыми селами. Совершенно нежелательно!
То, о чем еще не знал Исакович, был уже ранее упомянутый нами интерес Кейзерлинга к вопросам веры.
Еще будучи в Польше, он покровительствовал православным. И хотя Кейзерлинг — как и большинство просвещенных людей Европы того времени — сам в бога не верил, был атеистом, он все же защищал от католиков дело православия. И следя за тем, что делается и что говорится в ортодоксальной Вене, он вовсе не собирался равнодушно взирать на то, как ее, подобно морской волне, захлестывает католицизм.
Новый русский посол в Вене с согласия русского двора в вопросах веры придерживался той же политики, что и Бестужев, и проводил ее не менее упорно, чем Бестужев.
Накануне отъезда из Вены у Исаковича было две встречи, о которых он никому не рассказывал. Первая — с его родичем, корнетом Зиминским в «Ангеле», вторая — с черногоркой, которую он впервые увидел в лазарете на Дунае.