— Боже! Боже! Никогда больше не видать нам своей семьи! Кто закроет нам глаза?! Боже! Боже!
Сперва он почти не слышал их возгласов. Потом они входили в одно ухо и выходили в другое. «Боже! Боже!» Спустя две-три недели этот шепот, это бормотание, эти восклицания стали невыносимыми. «Боже! Боже!»
Однажды ночью Павлу приснилось, будто весь этот убогий люд собрался вокруг его дома. Павел слышал, как они завывали: «Боже! Боже!» Проснувшись, он подумал, что кричит какой-то незнакомый голос. И лишь потом сообразил, что кричал он сам.
Юлиана была удивлена, когда он вдруг заявил, что больше не намерен посещать своих соплеменников в Подоле.
Она заставала его сидящим за челобитными. Исакович писал Костюрину. Просил направить его в Санкт-Петербург, в противном случае грозил написать своему покровителю и защитнику сербов графу Кейзерлингу.
В конце октября 1753 года Исакович решил повторить в Киеве то, что сделал в Темишваре: бежать без бумаг, на этот раз — к царице.
И хотя это может показаться невероятным, в штаб-квартире Витковича помечены октябрем 1753 года десять челобитных капитана Исаковича с просьбой об аудиенции у царицы.
Исакович был из тех людей, которые, живя на одном месте, вечно стремятся в другое. Человек, вечно не довольный своей кожей и постоянно, как змея, ее меняющий. Как волк, что каждый год линяет, да обычая не меняет.
Спустя год, зимой, Павел рассказывал братьям, что тогда в октябре он совсем ополоумел от горя, увидев, куда он их привел, когда ему показалось, что ему откажут в аудиенции.
Трудно ныне в это поверить, но Павел, как и многие его соотечественники, никогда не видел моря. Море для Исаковича и всех сербов-переселенцев было подлинным чудом.
Во время войны Павел дошел до Праги, до Франции и даже до Голландии, но на берегу моря ему побывать не удавалось. Море воспринималось Павлом, как и всеми этими переселенцами в Россию, как символ утешения, надежды, подобно поющей птице или яркой игрушке для умирающего ребенка. Но не вообще море, а русское море, на котором стоит русская столица — град Петра.
Разговаривая об этом, они не отличали Неву от Финского залива, реку от моря. Петербург и царица для переселенцев были неземным видением.
Почему же только Вишневский едет в столицу?
Почему только Вишневский увидит царицу?
Чем этот винодел лучше его, Павла, который уже в Австрии носил кандалы за Россию?
Исакович стал во всеуслышание кричать об этом в штаб-квартире.
Тщетно Ракич и другие офицеры, сторонники Вишневского, ему шептали, что предстоит посещение Киева императрицей Елисаветой и ее величество будет давать аудиенции.
Как это милостиво делала в Москве прошлой зимой.
Исакович часами сидел у дома, глядел вдаль и размышлял о том, как бы все-таки добраться до Петербурга и до царицы.
И хотя эти люди были своенравны, невежественны и малообразованны, и не только Павел, но и прочие офицеры Витковича, они знали, что Петербург — такой город, какого нет и не может быть в Европе.
Прочие города, подобно Белграду, были детищем войны — крепостями.
Или, подобно Вене — шумными поселениями, создаваемыми кротами. Торговыми центрами царства или королевства. И существовали они веками. Громоздились этаж на этаж, будто гора кирпичей, бревен или кадок с капустой или солониной. Улицы и дома там пропахли мочой, а закуты — нужниками.
Между тем град Петра Великого возник как в сказке.
Придуманный и созданный человеческой фантазией, русской фантазией. Его построил царь Петр, непостижимо, точно по волшебству.
То, что ему, Исаковичу, хотят помешать добраться до этого города, прежде чем он навсегда уедет в Бахмут, а он знает, что многим его соплеменникам это удалось, хотят лишить его аудиенции у царицы, было для него главным разочарованием и огорчением в России.
И хотя сербские офицеры жили в просвещенном восемнадцатом столетии, в эпоху рококо, стремились они в Санкт-Петербург вовсе не для того, чтобы жить в столице или на нее поглазеть.
Для них это был город Петра Великого. Город во льдах и снегах, на море.
Это не было и стремлением к роскоши, к вазам с цветами величиной с зонт, к креслам, которые превращаются в постели для гостей, к губкам, которыми моются и которые продавались там в лавках как последняя мода.
Исаковичей, которые в постели спали голыми, а под открытым небом — на сене, не интересовали ни собачки, возлежавшие на шелках в спальнях, отделанных в стиле рококо, ни табакерки, хотя они уже и начали нюхать табак. Эти табакерки порой стоили столько денег, сколько эти офицеры в своей жизни и не видели.