Накануне отъезда он решил поехать к ней, предложить бросить Божича и вернуться к отцу в Буду.
Полагая, что, после того как он так неуважительно, не простившись с нею, уехал, она может не принять его, Павел отправил через Агагиянияна коробку конфет со своими инициалами, вышитыми шелком, и записку, в которой просил назначить день, когда ему будет разрешено приехать.
Вместо г-жи Евдокии ему ответил сам Божич.
Не желая, дескать, тратить лишних слов, он просит пожаловать капитана в воскресенье, в день великомученицы Клеопатры, на ужин в Леопольдштадт. И поиграть, кстати, в фараон.
Для Исаковича, согласно православному календарю, это был день мученика Автонома, но как Божич не знал о муках Клеопатры, так и Павел — о муках Автонома. Муки и мученики меняются и забываются. Для того и другого это было воскресенье: для одного — двенадцатое, для другого — двадцать пятое сентября 1752 года. День выдался жарким, душным, облачным и закончился грозой.
Под вечер Агагияниян отвез Исаковича к Божичу.
Павел чувствовал себя лошадью, которая раньше скакала под немецкую команду, а сейчас — под русскую. Волков посылал к нему и Агагиянияна, и свою карету.
В тот день, прежде чем ехать к Божичу, Павел был, на прощальном обеде у своего родича Копши. Они свели счеты. Счет родича оказался головокружительным. Копша вздыхал и охал, что, мол, столько офицеров-сербов покидают Австрию: одно утешение, что они усилят созданную Петром Великим империю. Греков Гомера Копша почитал величайшими героями. А сербов — троянцами. В те дни банкир прихварывал, и, как всех больных стариков, его тянуло поучать и наставлять. Он сказал Павлу, что подыскал для него карету и кучера, который отвезет его до Рааба, а там будет ждать карета коммерсанта Кречаревича, чтобы отвезти его в Буду, к Трандафилу.
«Все пойдет как по маслу. Колеса, — сказал он, — крутятся, а вертят их денежки. Так устроен мир!»
Копша рассказал и о том, что Божич расспрашивал о Павле после выхода из тюрьмы. И что живущим в «Ангеле» офицерам известно, что после отъезда Исаковича в трактир его приходила разыскивать г-жа Божич. И была она как безумная.
Копша советовал Павлу остерегаться Божича.
Майор не остановится и перед убийством.
Вернувшись из тюрьмы и услыхав, что дочь бегает за каким-то офицером, он тут же заключил ее в католический монастырь.
Втемяшил себе в голову, что попал в тюрьму по доносу капитана Рунича, Иоанна Рунича, и когда тот возвращался по узкой улочке в свой трактир, на горемыку наехал экипаж. К счастью, капитан остался жив, но у него сломана нога и помяты ребра. Рунич говорит, будто узнал кучера Божича, а майор смеется и уверяет, что капитану это почудилось в призрачном свете луны.
Копша уговаривал Павла не ездить к Божичу с визитом.
Однако в тот же день под вечер Исакович отправился к Божичам. До самого Леопольдштадта Павел отмалчивался, не сказав с Агагиянияном и двух слов. Тот же предупредил его, что после тюрьмы Божич обнаглел еще больше. Приходит в «Ангел» с двумя своими дружками, держит себя вызывающе, подставляет прохожим ногу. Ни один его приход без драки не обходится. Кричит всюду, что сербский народ, спасаясь от азиатов и турок, обрел прибежище у Марии Терезии и свое счастье — в престольной Вене. Хорватия, Сербия и славянские земли и бановины нашли наконец в Австрии свою птицу Феникс!
Исакович не слушал армянина и был скорее опечален, чем встревожен. Страха он не чувствовал. Сирмийские гусары до того привыкли в прошлых войнах проливать кровь, что были всегда готовы к поединку и смерти. Да и жизнь им уже опостылела. Не страх, а глубокий стыд терзал его душу, стыд за своих соотечественников, которые здесь, в чужой им Вене, дерутся и грызутся между собой, как пауки в банке. Несколько сот сербов превратили этот веселый город в настоящий бедлам. Жизнерадостные венцы стараются теперь держаться от них подальше, словно они прокаженные. Павел был готов, глядя Божичу прямо в глаза, признаться во всем, что произошло у них с Евдокией. Сказать, что налетело это внезапно, как, бывает, летом вдруг налетает проливной дождь. К мужу он не испытывал никакой ненависти.
Многие офицеры среди его знакомых сходились так с чужими женами где-нибудь в пути, в трактире. Кирасиры Сербеллони называли это «амурными делами», а сирмийские гусары — «шашнями». После бурной ночи шли каждый в свою сторону, как ни в чем не бывало, словно просидели всю ночь у камелька, а наутро разошлись и все.
Однако Павел знал, что Евдокия через девять месяцев может родить и, значит, носит теперь его ребенка под сердцем. Конечно, и в то время в Вене было немало дам, которые умели делать так, чтобы муж ни о чем не догадался, и мастерски скрывали все последствия бурной ночи, но среди его землячек такие женщины встречались редко. И хотя и в ту пору были известны всякие средства против зачатия, тех его единоплеменниц, кто об этом знал, можно было перечесть на пальцах.