Ночь любви у его соотечественников неизменно завершалась рождением ребенка. У тех же, кто не мог рожать, участь была незавидная.
Павел не собирался обманывать эту страстную женщину, которая с таким бесстыдством повисла у него на шее, если она решится вернуться к отцу. И все же он предпочел бы, чтобы этого не случилось и она позволила бы ему уехать в Россию одному, без жены. Таковы вдовцы.
Поэтому Исакович ехал к Божичу, гонимый не столько силой своей любви, сколько желанием не прослыть трусом. Ибо все эти офицеры пограничной сербской милиции, хоть сейчас и разоделись, как кирасиры, в венгерские сапожки, лосины, голубые прусские мундиры и французские треуголки, в душе остались такими же, какими были еще недавно в Поцерье или Црна-Баре.
Нельзя было прослыть трусом.
Они еще распевали песни о том, как деспот Бакич и вице-дуктор Монастерлия дрались с турками перед своими войсками{11}. И каждый, даже самый недалекий гусар в эскадроне Юрата, счел бы для себя величайшей обидой, если бы ему сказали, что он не смог бы стать Милошем{12}.
И хотя они не придавали значения этой красивой фразе, они, грустно и протяжно завывая, не раз повторяли ее: «Играйте, гусли, за упокой души Милоша!» И никто из них не допускал мысли, что не сумел бы быть достойным Милоша.
Но это не значило, что Исакович ехал к Божичу искать ссоры.
Напротив, мысленно он вдруг очутился в зарослях жасмина, освещенного лунным сиянием. Вспомнил Теклу, дочь Божича, которая со временем становилась ему все милее. Услышав внезапно за собой ее смех, он оглянулся. Разумеется, позади никого не было, лишь вдали ехал другой экипаж.
Лошади свернули наконец в каштановую аллею, и Агагияниян сказал, что они прибыли.
Божич говорил, что купил этот дом в Леопольдштадте для своей жены, но, как утверждал Агагияниян, он принадлежал де Ронкали, ветеринару графа Парри, у майора с ним какие-то секретные и, видимо, грязные делишки.
В глубине темной и среди бела дня каштановой аллеи стоял освещенный дом, на нем гроздьями висели фонари.
За домом открывался вид на Дунай, струившаяся у подножия горы вода мерцала, словно под лунным светом. Вдали, на противоположном берегу, раскинулись холмы, утопающие в темной зелени лесов.
Исаковичу показалось, что там уже дождь.
Над Леопольдштадтом пока было светло, последние солнечные лучи еще освещали его, точно стрелы со сверкающими на концах дождевыми каплями.
Когда они остановились перед домом Божича, солнце еще пробивалось сквозь набегающие темные тучи.
— Вот мы и прибыли, — сказал Агагияниян. — Мне велено, не заходя, катить к Волкову. Он куда-то собирается. А потом заеду за вами. Так мне было приказано.
Павел, сжимая саблю и придерживая накинутый на плечи плащ, зашагал к дому. Он казался вымершим, словно в нем сидели арестанты. Однако стоило ему подойти к воротам, как все внезапно ожило, — обросшая дикими розами калитка отворилась, и к Павлу выбежали гусары Божича.
Павел пригнулся, чтобы не удариться головой о притолоку.
Отворивший калитку гусар сказал, что его ждут. Павлу случайно бросилась в глаза рука гусара — волосатая, огромная, хищная, узловатая. «Рука убийцы», — подумал он.
Запомнилась и физиономия — толстомордая, с оттопыренными ушами, маленькими черными, поросячьими глазками и обрюзгшими жирными щеками. Гусар был гораздо ниже Павла, и он обратил внимание на его голую, покрытую струпьями голову.
Другой гусар встретил Павла в дверях дома и повел его наверх по роскошной деревянной лестнице. Исакович вспомнил, что о Божиче говорят как об одном из самых богатых сербских офицеров.
В доме царили полумрак и приятная прохлада.
Гусар проводил его на второй этаж в просторную комнату, почти залу. Она была освещена лишь одним канделябром с пятью свечами, железный балкон выходил в сад, оттуда доносился запах цветов.
Капитана попросили присесть и подождать. Предложили стул, обитый шелком с вышитыми розами, на которые и надо было сесть. Таких стульев он еще никогда не видел. Павел заметил еще, что ножки у них были изогнутые.
Все это показалось ему непонятным, глупым и никчемным.
И уж слишком церемонным. Так его нигде не принимали, разве что у Энгельсгофена. И Павел подумал, что Божич совсем откололся от своего народа.