Желая тоже что-то сказать, Исакович принялся объяснять, почему они едут в Россию. В России, говорил он, они надеются начать новую жизнь, ибо здесь видят одни унижения и несправедливости. Крестьян хотят закрепостить, сделать паорами, заставить обрабатывать чужую землю. Шестьдесят лет они верой и правдой служили Австрии, проливали кровь, на всех войнах шли впереди, а теперь их гонят, как ненужных слуг.
Божич угрюмо заметил, что глупо покидать просвещенную страну. Отсюда с австрийскими войсками еще можно надеяться вернуться в Сербию. А Россия слишком далеко, из нее не воротишься. И если Исакович в последнюю минуту решит остаться, он, Божич, составит ему протекцию. Оренги, господин Оренги из имперской комиссии, сделает это охотно.
Негоже быть и вдовцом. Почему бы ему здесь, в Вене, не жениться?
Вскоре снова начнется война с Пруссией.
Переселенцы пользуются жалостью, которую испытывают в России к нашему несчастному народу, но нехорошо, когда отдельные лица наживаются на страданиях всего народа.
Павел решил молчать и терпеть, что бы тот ни говорил. Досточтимому Исаковичу временами казалось какой-то чертовщиной и то, что он спутался с этой женщиной, и то, что сидит сейчас у Божича. Скоро-скоро он покажет спину и Божичам, и Вене с ее просвещенностью, и имперской комиссии по делам иллирийских народов, и всем прочим.
Госпожа Божич, встретившись глазами с Исаковичем, точно обожгла его взглядом и дерзко выпалила, что уезжающий из Австрии офицер, в сущности, совершает предательство. Такого мнения придерживается и господин Монтенуово.
Павел, точно набрав воды в рот, выслушал еще сентенцию Божича о том, будто спасение сербов — в Марии Терезии и австрийском троне. Что так же думают и венгры. Что голоштанные друзья Павла съехались в Вену хлопотать о каких-то своих правах, каких-то деньгах и наградах, а обивают пороги русского посольства. И потом еще удивляются, что городовая стража гоняется за ними по всей Вене.
Надо быть благодарным австрийскому трону.
Притворство, с каким Божич, тот самый Божич, которого он так презирал, заговорил об австрийском троне, о просвещенности и благоденствии в Австрии, остановило Исаковича как раз в ту минуту, когда он хотел уже вскочить. Он понял, что так будет тянуться до конца. Божич твердил то, что они целый год слушали в Темишваре, Варадине и Осеке.
И о чем объявляли глашатаи в селах.
«Хотят нас онемечить!» — кричали в ответ на это в Сомборе.
Божич, видимо, и сам заметил, что его сентенция успеха не имеет, и поспешил сказать, что есть два мира. Мир Исаковича, полный надежд и желаний, мир человека, которому не исполнилось и сорока лет, и его мир, мир человека, которому перевалило за шестьдесят. Подобно венграм, он видит счастье их народа, великое будущее нации, в австрийском императорском троне, в австрийской армии, в просвещенной стране, которую императрица передает своему сыну. А Исакович уезжает в далекую, варварскую, занесенную снегом страну, о которой говорят, будто она братская, той же веры и сильная, хотя никогда ее не видели и ничего о ней не знают.
И снова предложил свою помощь, но поскольку капитан настаивает на своем, он не будет больше ему досаждать. Лучше пройтись в школу верховой езды. Пусть Исакович посмотрит, что он оставляет, пусть посмотрит, как живут в Вене, и убедится, что просвещенная жизнь приятна, красива и достойна человека.
Он еще вспомнит о ней, когда приедет в варварское государство!
Павел в бешенстве заметил, что школа верховой езды нисколько его не интересует и что ему пора возвращаться к себе в трактир, где его ждут. Но если бы отец Теклы разрешил ему еще раз предстать перед ним ходатаем за дочь, он попросил бы майора поехать с ним завтра в монастырь, где взаперти сидит невинная девочка. Он хочет увидеть ее свободной.
Госпожа Божич, словно ее ужалила змея, выскочила из-за стола и, крикнув, что это чудовищное желание, кинулась прочь, будто за ней гналась змея.
Божич хохотал. Он понимает чувства капитана и охотно пошел бы ему навстречу, но после возвращения из тюрьмы они с женой договорились, что отныне она будет опекать и воспитывать дочь. А госпожа Божич при одном упоминании, что ее дочь самим богом предназначена капитану, кричит благим матом.
Между миром человека, которому перевалило за шестьдесят, и миром человека, которому нет еще и сорока, есть неведомый, таинственный, скрытый от мужчин мир — мир женщин. Он, конечно, мог бы закатить жене пощечину за то, что она выскакивает, как коза, из-за стола, но даже это не помогло бы. Эта женщина, отправься они вдвоем за ее дочерью, была бы в состоянии, как Медея, броситься под колеса их кареты. А это, как капитан сам понимает, не очень приятно видеть человеку, который имеет от нее ребенка.