В уме Сеид Алимхан подсчитывал, что перепадает на его долю. Не обнаглела же госпожа настолько, чтобы требовать от него, халифа, бухгалтерский отчет. А самое важное, что супруга растрясет мошну — вклады в женевских и парижских банках. Счет там ведется на золотые франки, а они сейчас очень кстати.
В самой строгой тайне эмир держал замысел поездки в Европу, куда он решил самолично повезти Монику-ой. Он сам расскажет в Париже и Женеве о ее печальной участи и разжалобит, потрясет мировое общественное мнение. Отец, лишенный трона злокозненными большевиками! Замученная принцесса-дочь, вырванная из тюрьмы и ищущая помощи и сочувствия у Европы и Лиги Наций! Впечатляюще!
Но это, так сказать, предлог. На самом деле все выглядело несравненно менее благородно и возвышенно. Причиной была лень, распущенность. Европа манила Сеида Алимхана неслыханными наслаждениями. Ему надоело сидеть в азиатской глуши, ему надоело дрожать за свою жизнь, ему надоело болеть и иметь дело со знахарями-табибами, ему надоел прогорклый запах кислого молока, которым его жены и наложницы мыли себе волосы. И, наконец, он сможет полечиться.
У него даже все внутри приятно защемило, когда он разглядел многозначную цифру, выведенную госпожой Бош-хатын в итоге подсчетов.
— Отлично, — весело всколыхнулась Бош-хатын, — возьмите список, мой супруг, обмакните калям в чернильницу и пишите письмо!
— Письмо?.. Зачем? Кому?
— Пишите в Байсун Шамупад Бию — хранителю вашего имущества. Он же писал нам, что спрятал кое-что до вашего возвращения от глаз «туварищей». В Самарканде у ишана Ходжи Ахрара тоже закопано немало до хороших дней. А в Бухару надо секретно передать письмо вашему племяннику. Он уже давно там директор банка: у него полно денег в железных шкафах и уважения к своему дяде. И потом напишите ишану камиланскому в Ташкент. Да тут в списочке все, кто поможет нашим беднякам, гонимым и несчастным.
Ох, настоящая шайтан-воз-вози — заверченная дьяволом баба! Никакая выдержка не поможет в делах с этой старухой! Проклятие! Не возвышай хитрого! Любое лекарство он превратит в яд. Прощайте, золотые франки!.. Прощай, поездка в Европу!
Хитроумная снова перехитрила.
— Пишите повеление — да развяжут кошельки милости! Окажут вспомоществование мученикам веры. — Она долго и пристально смотрела на расстроенного супруга. — А золото? К чему? Чтобы оно попало в руки зеленым фуражкам — пограничникам? Зачем? Мы знаем, что много золота из того, что вы не успели переправить за границу, теперь припрятано верными людьми. И теперь нет ничего легче взять его и раздать во славу ислама. Пишите же!
— Однако… госпожа жена… суммы… хранят наши люди… скрывающие настоящее лицо… прикидываются советскими… опасность для них на каждом шагу… не снесут они головы… если откроется… К тому же деньги держат на случай нашего возврата…
— Разговоры! — закусила удила Бош-хатын. — Вы тут наслаждаетесь, благодушествуете, а мученики утоляют там голод отрубями и просяной кашей.
Сеид Алимхан вскочил с поспешностью совсем уж неприличной.
— Куда вы? А письма?
— Нет… сначала совет с астрологами…
За какое бы дело ни брался эмир, он заставлял своих двух придворных звездочетов и колдунов — уратюбинских цыган — составлять гороскопы. Верила в них и Бош-хатын.
Но сейчас она разбушевалась:
— Скупердяй вы! Мусульмане отца и мать забывают! Имущество не жалеют! А вы жадничаете. Богатства мира — лишь приманка, рассыпанная на земле для алчных. Пишите! И еще, чтобы они плюнули на эту девку! Пишите, что у вас нет никакой дочери!
Не мог удержаться Сеид Алимхан, чтобы не кольнуть супругу:
— Советские злокозненны… сами убедились… Эмирша советским не нужна… Принцесса не нужна… Золото эмирши нужно… барашки нужны… эмиршу закопают… золото… барашков заберут… Хы…
Так и не удалось эмиру в тот вечер очертить вокруг своей особы круг спокойного бытия. Пришлось после долгого сочинения писем вернуться в курынышхану ни с чем.
У ПОДНОЖЬЯ ГОБДУН-ТАУ
Тот узнает цену благополучию, над кем нависла беда.
Небо иссиня-черного бархата с россыпью алмазов нежно касалось лица. Алмазы покалывали щеки. А бархат холодил кожу. Небо успокаивало.
Но что-то во сне мешало, что-то постороннее, висевшее над ним.
Очень медленно путешественник повернул на жесткой подушке голову. В глаза хлынули переливы света таких утонченных красок, каких постеснялся бы самый сентиментальными художник. Сиреневые полутона, абрикосовая желтизна с голубыми тонами, переходящими в зените в синюю тьму, могли заставить только вздохнуть.