Сказочность рассветного неба заставила забыть о тревоге. Взгляд домуллы скользнул по степи, распластавшейся прямо от одеял, постеленных на земле, до самых гор, темно-лиловой грядой теснившихся на низком горизонте. От них тянуло свежим ветерком. За первой грядой гор, купавшей свои верхушки в рассвете, проступали другие вершины — палевого оттенка, а за ними коричневые с узенькой золотой каемочкой, а еще дальше таилась романтическая мечта, неопределенная, таинственная.
Солнце еще пряталось за земным кругом и лишь вонзало в угольно-синее небо золотые лучи, спорившие с кристаллами звезд. Хотелось не дышать, замереть и любоваться. Хотя сейчас нельзя было отвлекаться из-за каких-то предрассветных переливов красок. Надо напрячь силы, вскочить, посмотреть вокруг, оглядеться.
Кажется, где-то звякают удила. Кажется, пофыркивает лошадь и слышится придавленный шепот. Надо оглянуться, посмотреть.
Оторвать глаза от востока так трудно. Вот розовые краски растворились в пепельной серебристости, а лимонные вспыхнули багрянцем. И вдруг горячая, бронзовая, полная волшебства решетка встала перед горным хребтом. И только тогда пришло в голову: «А решетки-то вовсе нет!» На уровне глаз в двух шагах от одеяла, на котором спал домулла Микаил-ага, совсем как древний скиф, посреди степи, шевелятся и тоненько звенят степные иссохшие травы, позолоченные солнечным светом. И сейчас же бархат в зените из угольно-синего сделался стальным, а звезды растеряли блеск и поблекли…
Не поворачивая головы, путешественник глянул на коконы — завернувшихся с головой в одеяла своих спутников, а за ними на белеющий глиняный куб мазанки с черными провалами дверей-окон и дальше на тонущую еще в предрассветной мути сивую громаду вершины Гобдун-Тау. И так быстро всходило солнце, что грани куба внезапно заалели пламенем и стоящий почти напротив всадник выделился резным силуэтом.
Кольнуло сердце. Тревога окончательно вырвала домуллу из сна.
Всадник уже не стоял на месте около степняка, а приближался. Копыта цокали по утрамбованной почве, аккомпанируя бронзовому звону сухой колючки и щебету внезапно проснувшихся степных птиц. Всадник приближался. Сейчас путешественник уже не видел его, потому что надо было поднять голову, а поднимать не хотелось. Здоровый запах лошадиного пота наполнил ноздри. Лошадиное фырканье уже слышалось рядом. И терпкий дух, совсем не противный, и сердитое пофыркивание очень хорошо гармонировали со степным восходом, с предутренним холодным ветром, с гомоном птичьих стай.
Не поворачивая головы, путешественник смотрел, слегка смежив веки, на лицо всадника, нависшее над ним. Теперь лицо светлым пятном высвечивалось на все еще темном западном участке неба. Подо лбом, пересеченном наискосок краем синей чалмы, небрежно повязанной по-крестьянски, лицо казалось огромным и знакомым и белыми шрамами, и резко вскинутой левой бровью с выпуклым глазом из-под нее.
Пришла мысль: а вчерашний нищий-то, оказывается, не нищий. Нищие на конях не разъезжают.
Так и осталось в памяти грубо вылепленное лицо под синей крестьянской чалмой с выпученным глазом и вздернутой веником бородой. И больше ничего не запомнилось: ни одежда, ни конь, на котором он сидел. Какая была борода? Черная, седая, рыжая? Нет, из-за необыкновенного глаза не удалось разглядеть бороды.
А глаз посмотрел-посмотрел и исчез. И голова в чалме перестала заслонять небо.
Только теперь путешественник заметил, что краски поблекли, потускнели, и ветер уже не ласкает лицо, и птицы не щебечут.
Чувство досады не покидало домуллу. Значит, испугался. Почему не поднялся сразу и не спросил, что тут понадобилось Синей Чалме? И чего он пристально разглядывал спящих?
Или всадник со своим выпученным глазом приснился? Такие иногда снятся. Не очень страшный, не уродливый, а неприятный. Снятся в кошмарах.
Наконец удалось стряхнуть с себя сон. Микаил-ага откинул одеяло и сел. Утренний концерт красок кончился. Осталось сияние жарких уже лучей солнца и далекие желтые горы. За вершиной Гобдун-Тау таяла синяя полоска ночи.
По склону горы за серой глинобитной хижиной удалялась фигурка всадника.
— Да, приезжал один… Кхм, — тускло ответил хозяин мазанки, — дорогу спрашивал.
— А вы его знаете?
— Он его знает, — подморгнул Мирза Джалал Файзов. Он уже отбросил одеяло и тщательно наматывал на голову чалму. — Они все его знают… — Он что-то пробормотал еще, но что именно, неизвестно, потому что, когда наматывал чалму, голову держал очень низко, уткнув лицо в бороду, и поэтому говорил неразборчиво. Черная, ассирийская борода Мирза Джалала отличалась поразительной гущиной и длиной. Неудивительно, что в ней слова его превращались в глухое бормотание.