Почему он назвал себя хранителем сокровищ, было неясно. Возможно, для важности.
Девушка отчаянно упиралась, но все же маленький самаркандец дотащил ее до середины михманханы.
— Я боюсь, — послышался плачущий голосок из-под конской волосяной сетки.
— Тсс! — зашипел на нее Ишикоч. — Садись и отвечай на вопросы.
Он бережно подтолкнул девушку, и она опустилась на колени перед стоявшим посреди комнаты сандалом. Тут полы паранджи распахнулись, и высунулась тоненькая ручка. Неправдоподобно белые пальцы проворно сгребли в горсточку черный с серебристой поволокой изюм и миндаль с блюдечка и исчезли под паранджой. И сейчас же рука выскочила снова, пальцы схватили кусок пухлой золотистой лепешки и снова исчезли. Послышались громкое чавканье и стон удовлетворения. И пока все в изумлении смотрели, белая рука быстро-быстро подбирала изюм, куски лепешки, конфеты, треугольные пирожки, и все это с поразительной быстротой исчезло с подноса, стоящего на хантахте — маленьком столике.
— Стыдись, звереныш! — проворчал Ишикоч. — Здесь почтенный Мирза Джалал Файзов. Здесь люди, заслуживающие уважения!
Утонченный, воспитанный Мирза Джалал терпеть не мог грубости и грубых людей. Его всегда коробили грубые слова привратника. И сейчас он не удержался, чтобы не осадить Ишикоча.
— Самое крикливое из животных — ишак. Поймите, она умирает с голоду.
Они давно не видели, чтобы ели с такой откровенной жадностью. А девушка ела все подряд, без всякого разбора, и, казалось, могла съесть во много раз больше. Для удобства она даже откинула чачван.
Они не нарушали теперь молчания уже не потому, что хотели, чтобы девушка без помех утолила голод, а ошеломленные тем, что так жадно могла насыщаться, да, да, не есть, а именно по-звериному насыщаться «небесная пери» — такое сравнение возникло сразу же в их мыслях, когда волосяная сетка вместе с паранджой упала на плечи и они увидели ее лицо, белорозовость которого выступала особенно ослепительно в обрамлении золотых волос и темных бровей. И прелесть этого девичьего, еще совсем детского лица нисколько не умалялась судорожным движением губ и челюстей, все еще неутомимо пережевывающих куски. Но белые зубки, которые восточный поэт обязательно уподобил бы бахрейскому жемчугу, с самым непоэтичным хрустом разгрызали баранью косточку. Наконец, молчание прервал Микаил-ага:
— Ясно!
Золотокудрая пери замерла, взглянула на домуллу и мучительно покраснела. Она вскочила и кинулась со счастливым смехом, похожим на рыдание, к Микаилу-ага. Она уткнулась в его гимнастерку и, захлебываясь слезами, причитала:
— Комиссар! Комиссар!
— Ты?.. Моника? Невероятно! Бедная девочка! — изумился Микаил-ага. Его лицо странно подергивалось. Он осторожно поглаживал копну золотистых волос и, сурово морща лоб, глазами приказывал собеседникам помолчать. Но они и без того понимали, что слова сейчас неуместны.
Величественный, сосредоточенный высился над опустошенным дастарханом Мирза Джалал. Он молча вертел в руке пустую пиалу и с нескрываемым удивлением смотрел на своего привратника. Удивляться было чему. Лицо самаркандца побагровело. Обычно гладкое, набрякшее, сейчас оно покрылось тысячей морщинок, разбегавшихся от дрожащих губ и бородки вверх по щекам. Все: и чалма, и лицо, и подбородок, и плечи, и руки — судорожно дергалось. Округлившиеся глаза, уставившиеся на девушку, и, показалось это или нет Мирза Джалалу, заволоклись слезами. С Молиаром творилось нечто непонятное. Поймав на себе недоумевающий взгляд Мирза Джалала, маленький самаркандец весь сжался и воскликнул хрипло: «Боже правый!», согнулся, спрятал лицо и ползком-ползком, все еще содрогаясь, быстро пробрался по паласу к двери и устроился на пороге. Он то заглядывал, приоткрыв двери, в сени, то снова оборачивался в глубь михманханы, и тогда всего его начинали сводить самые неправдоподобные корчи.
— Бедная ты моя! — проговорил Микаил-ага. — Что же они с тобой сделали?
Он осторожно усадил все еще повторявшую, точно во сне, «Комиссар, комиссар!» девушку и налил ей чаю. Она отбросила пряди волос со лба и обвела михманхану взглядом. И все увидели, что глаза у нее темные, бездонные, глаза затравленного зверька, глаза безумно напуганного существа. Первые слова, темные, непонятные, и были словами невменяемой: