Они понимали друг друга не то что с полуслова — с одного лишь быстрого взгляда, случайного для остальных, но для них двоих полного глубокого смысла.
Василий Васютин и Коля Фурманов блаженно растянулись на своих постелях. Лежали, прикидывали шепотом, сколько вражеских танков может остановить взвод. А рота? Батальон? Полк? Получалось — порядочно. Создать бы на Южном фронте сплошную непроходимую преграду из мин. Чтобы враги ни на шаг не продвинулись.
С тем и заснули. И снились им мины, мины…
— Подъем! — возвестил дневальный.
Построение, зарядка, умывание, завтрак. Как всегда.
Коля Фурманов разостлал плащ-палатку, наполнил котелки горячей разваристой кашей и просигналил Василию Васютину алюминиевой ложкой.
— Давай сюда!
— Чую, чую запах масленой каши, — отозвался тот. Присел на пенек напротив.
Голос спокойный, а глаза какие-то настороженные. Скользят по стриженным затылкам, по круглым котелкам, ни на чем остановиться не могут.
Фурманову передалось беспокойство друга.
— Что нового, Василек?
— Получен боевой приказ.
Молча закончили завтрак. Наконец-то начнутся настоящие дела! Давно пора: ведь противник подкрался к Запорожью, захватил Днепропетровск…
На построение стянули все подразделения полка в одно место. Объявили, что задание дают пока только первому батальону. Как этим ребятам завидовали все!
Васютин поздравил комсорга третьей роты Николая Пятницкого:
— Значит, первыми получите боевое крещение.
Пятницкий отмахнулся.
— Какое там боевое? На запасной рубеж посылают.
— Сегодня запасной, а завтра, глядишь, самый передовой, — вмешался Илюша Холодов, комсорг седьмой роты. — Обстановка-то какая? Следить не успеваешь, как меняется! Вспомните про комбата.
Комбат Федор Наумович Белоконь, двадцативосьмилетний капитан, сухопарый и крепкий, как сучковатое дерево, успел не раз побывать в переплете. 22 июня он в числе первых попал под бомбежку на румынской границе, сорок пять дней находился в непрерывных боях. Затем был назначен в Умань, в полк…
Когда добирался туда, столкнулся с моторазведчиками противника. Опять бой. Неравный причем. Федор Наумович вышел из него победителем. Нескольких гитлеровцев положил на месте — опомниться не успели. Двух захватил в плен.
И снова бой. С группой комсомольцев сумел-таки выбраться из окружения, хотя вроде бы никакой надежды не было, что спасутся.
Обстрелянного, закаленного капитана прислали в комсомольский полк. Сначала ребят смущал пронзительный взгляд его серых без блеска глаз. Становилось как-то не по себе под этим взглядом. Словно каждый провинился в чем-то. Но потом молодые бойцы привязались к своему командиру так, как ни к кому другому в батальоне. Стали называть между собой «наш Чапай». При всей его суровой внешности у комбата было доброе сердце.
Ребята шли за своим любимым капитаном. Передохнуть бы, но некогда — боевое задание. Сколько километров отмахали, ног уж под собой не чувствовали. Подошвы горели, как обожженные. Однако никто не сознавался в этом. Продолжали шагать. Раз комбат выдерживал, они тоже обязаны были выдержать.
Наконец объявили привал. Бойцы попадали на землю, кто где стоял. И мгновенно уснули.
Федор Наумович опустился на траву. Сухая, ломкая, она еле слышно зашелестела под ним. Вокруг посапывали, бормотали что-то во сне ребята. И он тоже расслабился. Стал забываться. Ткнулся носом в согнутые колени, тут же очнулся. Сколько времени прошло? Стрелки на светящемся циферблате часов успокоили его. «Пусть еще немного поспят, самую малость». А стрелки бегут, отсчитывают минуты.
— Становись! Продолжать движение!
Зычный баритон комбата поднял всех. Еще не совсем проснувшись, натыкаясь в темноте один на другого, занимали места в строю. По команде «Шагом марш!» двинулись дальше. И снова ночь. Ночь и пыль.
Руки и ноги, как у тряпичных кукол, вялые, не подчиняются. В головах — туман. Веки смыкаются.
Батальон расчленился по ротам. Подразделения достигли хутора Андреевского, поселков Воровского и Буденного. Расположились в садах.