«Теперь надобно нам, сударыня, обойти все покои, — говорил Неох, — и осмотреть, что в них есть; надобно все перепечатать, чтоб не распропало; Навера, я чаю, уже там, и нам должно быть с нею вместе». Жадность наследников к получению богатства столько велика, что никакое перо описать ее не может; и ежели бы они захотели признаться, то бы мы увидели все те худые следствия, которые могут испортить и самого добродетельного человека. Когда вошли они в кабинет первосвященников, то Неох с жадным восторгом смотрел на все те вещи, которые ему попадались, и чем которая стоила дороже, тем больше приводила его в неистовое восхищение. Он почитал уже их своими собственными и вносил для памяти в записную книжку; также не позабыл внести некоторые и в карманы для запасу на первый случай. Ибо человек при получении множества богатства всякое порочное нахальство сделать в состоянии. Честь бедных людей не столько тверда, сколько людей богатых; это я рассуждаю как такой человек, который желает угодить свету, и ежели мне прикажут, то я в угодность моих знакомых сделаю предисловие к этой книге в двадцать четыре тома и этим докажу, что я на все согласен.
Неох не переставал осматривать мнением свое имение, помещал его в карманы как возможно усерднее, а Владимира старалася прибрать важные записки покойного родителя; и когда находились они в сем расположении, то два служителя ввели под руки пришедшего в чувство старика. Как скоро взглянули они друг на друга все трое, то все равно остолбенели и сделались бессловесны; первосвященникова должность была опамятоваться прежде всех, он так и сделал; спрашивал Неоха как незваного гостя, каким образом он зашел в его кабинет и какую имел в том нужду? Студент принимался много раз отвечать на его вопрос, но не не мог ни поворотить языка, ни собрать своих мыслей, ибо страх и отчаяние владели им больше, нежели красноречие и моральная философия. Первосвященник из такого большого его смущения мог заключить, что он был участником в искании его смерти, в чем и не погрешил против чести и добродетели.
К великой прискорбности такого отца, который любил дочь свою чрезвычайно, должен был он признать и ее участницею изготовленной ему погибели. Старик, проливая горькие слезы, спрашивал у Владимиры, что понудило ее восстать против отца и, забыв страх божий, искать его смерти? Владимира не могла ничего отвечать ему на сие и была в ужасном исступлении; она смотрела на отца отчаянными глазами и, казалася, как будто бы совсем лишалась употребления разума. Первосвященник велел ее проводить в ее покои и как возможно стараться о приведении в чувство; а Неоха, как такого гостя, который без зову посетил его кабинет, приказал он, опоржнив его карманы, проводить к жрецам в покаянную и там весьма за крепким караулом содержать до разобрания дела, и чтобы никого к нему не подпускать, какого бы звания кто ни был. Служители первосвященниковы не весьма учтиво провожали Неоха до храма Чернобогова и уговаривали его самым неполитичным образом, то есть пощечинами и оплеушинами. Солнце тому свидетель, что они расколотили ему всю голову и весь воздух тогда наполнен был жалостным воплем. Они уже были в ограде храма Чернобогова, как встретился с ними тот жрец, которому должно было заключить Неоха в темницу и принудить его к покаянию, что жрец тот немедленно и учинил. Неох, идучи в преисподнюю, укорял свою судьбину и говорил так: «Льстивое и несправедливое счастие; ты мне показалося на час или для того, чтобы омерзеть передо мною, или для той причины, чтобы поругаться мною. Я знал и прежде, что знаки твоего снисхождения лживы и недолговечны; они показываются людям, не имев начала, следовательно, бедственное окончание всегда готово. Нет в свете переменчивее тебя и ветренее; кто желает получить твою благосклонность, тот не зная и нечувствительно ищет своей погибели и падает с тобою на дно злоключений; можешь ли ты быть хорошим проводником, когда ты слепо; можешь ли быть воздержанием, когда ты неумеренно; можешь ли быть спасением, когда ты завистливо так, как Гарпия[114]? Однако при всем этом ты нам милее всего на свете». Сие нравоучение поставлено тут некстати, но это самое и красота книги; стихи украшает рифма, а романы или сказки украшаются нравоучением, поставленным некстати, и еще больше, как занятым из какого-нибудь хорошего сочинения.
114