Сие сочинение, или как наименовал его автор — элегия, кажется мне, писана при восхождении какой-нибудь злой планеты или, может быть, в те дни, в которые бесятся собаки[129], и мнится мне, что так нелепо врать не всякому удается, а если кто захочет, то должен поучиться не меньше как три лета, ибо в толикое долгое время обращаясь в безумстве, можно одуреть совершенно. Таких сочинителей имеем мы у себя довольно, которые принимаются отпевать Венер своих стихами, и не зная толку ни в каком сочинении, пудрят любовниц своих чернилами без всякого рассудка, а те, также не понимая ни их, ни своего дурачества, восхищаются строками и хвалят слишком сочинителя за рифмы.
Внесено же сие сочинение сюда для того, чтобы стыдилися те бесчувственные стихотворцы, которые, читая свои сочинения, ничего об них худого не думают и утверждают, что негодные их стихи суть цветы стихотворства. По окончании сей элегии повредился разум у нашего управителя, ибо большую оного часть положил он в сие сочинение. Поминутно начали представляться ему дьяволы, и вся компания домовых обитала в его комнате; он часто с ними разговаривал, чем приводил в великий страх тех людей, которые оберегали его здоровье. По малом времени начала приготовляться смерть похитить с сего света весьма надобного гражданина, который заранее мог предусмотреть свою кончину; для чего приказал позвать жреца и написал духовную, из которой выключил свою любовницу за то, что она простилась с ним без должного сожаления, а сие он приметить мог, хотя и не весьма был зорок. Совершив сию духовную, был уже он почти без сил и едва мог принести последнее покаяние; потом пришло на него некоторое забвение, и казался он совсем окаменелым. Домашние спрашивали у жреца, есть ли какая-нибудь надежда, что Куромша может продолжать свою жизнь, а как жрец сказал им, что нет никакой, тогда началось расхищение его имения. Духовная особа взял золотые часы и сказал, что это берет он для поминовения души управительской. Потом приступили все, и начали окружать и справа и слева полные сундуки управительские, понесли их восвояси; всякий усердно старался очищать его комнату, и сказывают, что досталось тогда и обоям. По утушении великого смятения во ограде у Куромши и когда уже все разошлись, ибо забирать уже им было нечего, управитель проснулся и говорил своему слуге, который всегда при нем находился, чтобы он посмотрел, который час. «Где прикажешь о том осведомиться?» — спрашивал у него слуга. «На часах», — отвечал ему Куромша. «Да их уже нет, — продолжал говорить прислужник. — Жрец оные взял и сказал, что будет поминать твою душу». — «Что это значит? Где отсюда обои и все, что было у меня в комнате?» — озревшися повсюду, кричал управитель. «Добрые и попечительные люди, — уведомлял его слуга, — пришедши в наше обитание и сожалея весьма о твоей кончине, взяли все вещи, чтоб тамо оплакивать их завсегда, а тебе не хотели помешать спокойно переселиться на тот свет». Куромша, услышав сие, взбесился так, что в роту у него от того засохло. «Подай мне пить!» — кричал он слуге. Но тот ему отвечал, что нет никакого сосуда и не в чем принести ему питья. «Поди, — говорил управитель, — и попроси у тех злодеев, которые должны непременно сжалиться надо мною». Однако сказали человеку, что после отходной молитвы не должен Куромша ни пить, ни есть. Услышав сие, вскочил он с постели и хотел бежать к ним, но, будучи без сил, упал на пол и, зацепившись об стену, скончался.
129
…