Доев, и дослушав историю его расследования, выведшего на меня, я велел ему забыть о том, что он мне только что всё рассказал и считать, что мы разговаривали по его плану. Вот только я так ничего и не сказал, пытался его запугать, и поэтому он решил, что меня надо денек промариновать в камере, чтобы я немного одумался и понял, что со мной не шутят. Этого достаточно, все необходимые детали его мозг дополнит сам.
После традиционного счета "Три!", он вернулся в нормальное состояние, и устало поглядев на меня, сказал:
— Ну, что же, Соколов, не хотите говорить по-хорошему, будем по-другому. — И нажал кнопку вызова под столом.
Дверь открылась, и вошел Старостин:
— Ну, как у вас тут дела?
— Да никак. Не желает старший лейтенант сотрудничать со следствием. Пугает.
— Ну, надо же, — делано удивился Старостин, — никакой сознательности. А еще орденоносец!
Я молча наблюдал за этой комедией.
— Я вот что подумал, Михаил Григорьевич, — продолжил Немирович, — а оставим-ка его пока в камере здешней пожить. Говорят, сильно мозги прочищает!
— А что, тоже идея! Пусть сидит. Что у нас, других дел нет, чтобы на него время терять?
И он крикнул:
— Сержант, открывай!
Дверь открыл рыжий с веснушками, здоровенный с виду сержант милиции.
— Давай, определяй его в камеру! — распорядился Немирович.
— Товарищ подполковник, свободных камер нет, все забиты!
Немирович растерянно посмотрел на Старостина.
— Да это неважно, сажай в общую, невелика птица, — хмыкнул Старостин.
— Вы собираетесь посадить офицера КГБ в одну камеру с урками? — показательно возмутился я, — не имеете права!
— А у тебя здесь нет никаких прав. Вообще нет, понял? — попытался просверлить меня взглядом Старостин. — Все права у меня.
На что я промолчал, в конце концов, мне было это без разницы. Вместо меня ответил сержант:
— Понял, — вздохнул он, — а оформлять его как?
— Пока никак, под мою ответственность, — ответил Немирович.
На том и порешили. Следаки отбыли, а меня сержант повел к новому месту жительства. Но прежде, нежели мы вышли из комнаты для допросов, я обернулся к нему и предупредил:
— Запомни сержант, я старший лейтенант КГБ. Если ты только одним словом или намеком обмолвишься об этом уголовникам, я тебя в лагере сгною, понял?
— Да понял я уже, товарищ старший лейтенант, — угрюмо ответил тот, — но, честное слово, всё битком!
— Ладно, если понял, давай, веди.
И мы пошли по направлению к камерам.
Лязгнули запоры, я осмотрелся и поморщился. Запашок тут стоял еще тот! Ну да, стандартная камера КПЗ или ИВС — неважно. От изменения названия суть в данном случае не меняется, как не меняется и все остальное. Слева в углу возле самой двери параша — молочный бидон для отправления естественных потребностей организма. А прямо, буквально в двух шагах от двери нары — сплошной деревянный настил от одной стены до другой, упирающийся в противоположную от двери стену с небольшим окном, так плотно закупоренным разными решетками и сетками, что сквозь него свет еле-еле просачивался. Днем, естественно, сейчас не просачивалось вообще ничего. На стенах, так называемая "шуба", чтобы сидельцы ничего не писали. Но народ наш хитер, если нельзя на стене — пишут на нарах. Или на побеленном потолке, который и в этой камере тоже был весь исписан. Делается это просто. Встаешь на нары, зажигаешь спичку и копотью от пламени выводишь на белой штукатурке все, что душа пожелает. А душа — она такая, всегда желает высказаться, да и тяга народа к наскальным росписям, видимо, заложена в генах. Помню, мы с женой гостили в Германии, в городе Билефельде. А там, самая высокая точка города — это старинная крепость Шпаренбург, на высоком холме. И вот, забрались мы по длинной круговой лестнице на башню этой крепости, вышли на площадку и первое, что увидели — это надпись, выцарапанная чем-то на каменном зубце, которая на чистом русском языке сообщала, что Маша и Галя были здесь. Любит наш народ писать на стенах!
Прямо над дверью — тусклая лампочка в углублении, закрытом железной пластиной с дырками. Поэтому здесь всегда полумрак — и днем и ночью. Но это пока глаза не приспособятся. Ну, что? Я надеялся, что в этой жизни сюда не попаду никогда. Однако человек предполагает, а Бог располагает.